Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Теперь она жила другим ожиданием: когда же приедут и рассудят их с Хазаровым? Она, как и раньше, цеплялась за букву. И, казалось, искренне верила в свою правоту. Всезнающий Фильдинг посмеивался: побьют тебя еще раз, только на более высоком уровне, и тем дело кончится.

Он водил ее в клуб для иностранных специалистов, который называли коротко — американским. Там они проводили время. К Фильдингу относились любезно, с интересом. Он умел поддержать разговор, вовремя ввернуть острое словцо, анекдот. Их охотно угощали вином.

Как-то захмелевшей Евланьюшке захотелось спеть. И спела. Американцы пришли в восторг: мисс Ева скрывала такой чудный голос! Но больше других поразился Фильдинг:

— И ты киснешь на стройке? Я ничего подобного не слыхал. Клянусь честью. А посмотри на янки: они рты раскрыли.

Евланьюшка и рассчитывала на похвалу. Однако она не привыкла к лести и чувствовала себя неловко.

— Ты брось эти ужимочки! Хочешь, я тебе сделаю протеже? Через два месяца у меня кончается практика. Я поеду обратно в Ленинград, ну и…

Евланьюшка не знала, что и ответить.

Наконец из крайкома прибыл инструктор. На месте создали комиссию. Хазарова потрепали да и оставили в покое. А Евланьюшку, как и предсказывал Фильдинг, разбирали на «высшем уровне» — в горкоме комсомола. Из комсоргов ее выгнали, а в учетную карточку добавили еще один выговор — строгий, с последним предупреждением.

Она еще по-настоящему не пришла в себя, чтобы понять причины своего поражения. Лишь много позже, спустившись с высоты прожитых лет к незабываемому источнику, она покачала седой головой: «Ба-ах, глупая! Не жизнь мне спотычки взлаживала. Я ей. С двумя козырями — красотой да песней — такого короля решилася взять. Ой же, ошеньки! А другие главные козыри — стать нужной ему, сподвижницей — в колоде жизни остались. Торопилась. Не смогла взять. Да и то сказать: любови-любушке чужд рассудок. Не обождет она. И в узелок ее, отравно-сладкую, не завяжешь…»

Когда наступило безденежье, Евланьюшка спохватилась: а что же делать? Напяливать на себя чертову кожу спецовки?.. Нет, этого она не хотела. Искать что-то попроще, полегче, почище? Но надо было идти к Хазарову… Об этом же Евланьюшка и думать не смела. Она поняла: Раф для нее потерян. И навсегда. Ночами ей снился столб. Высокий, без единого сучка. Она, запрокинув голову, глядела на вздымавшуюся в поднебесье верхушку так, будто ей предстояло взбираться. И сомневалась: да разве я смогу? Однако бралась руками. С виду гладкий, столб больно кололся. Она вскрикивала и, переждав боль, решала: нет, не взобраться. Покорно садилась у столба, прислушивалась, как он напряженно гудит.

В это кошмарное, беспросветное время Фильдинг, человек практичный, предложил ей свою руку, зная, что она не сможет отказать. Действительно, она колебалась недолго. Но по выражению ее глаз, то скорбно-траурных, то равнодушных, нетрудно было понять, с каким душевным настроем шла она замуж.

Фильдинг пристроил Евланьюшку в американском клубе. Он настоял, что ей пора взяться за ум, дать дорогу своему таланту. Неделю она репетирует, а в воскресенье выступает. Она не противилась. Даже тогда, когда господа пожелали, чтоб Евланьюшка за ту же плату пела еще в среду, а потом и в пятницу.

Песни ее были об утрате, о страдании. Она их не пела, а выплакивала. И с такой женской болью, что кто бы их ни слушал, все притихали, опустив голову.

Иногда она словно вспоминала о себе:

Пропев, Евланьюшка тотчас же уходила из клуба. Ни комплиментов, ни поздравлений — ничего она не хотела выслушивать. Упрашивать ее спеть еще что-то, помимо программы, было бесполезно. И к этому скоро привыкли. Только Фильдинг всякий раз, когда она торопилась покинуть клуб, упрашивал остаться:

— Что делать дома? А тут музыка, танцы, вино… И веселье.

Он успевал уже крепко выпить.

— Хочешь — веселись, — роняла она.

— Ты ведешь себя как беби — маленький ребенок, — обижался Фильдинг.

Его любезность звучала фальшиво. Евланьюшка замечала: ее муж перемигивается с девицами. Домой он возвращался поздно, вялый, равнодушный. Это и радовало — меньше пристает, и возмущало — изменяет каждый день.

Клуб размещался на нижнем этаже жилого дома, который полностью занимали американцы. С некоторых пор, выходя на улицу, Евланьюшка видела под окнами человека в громадной шапке из рысьего меха — слушал ее песни. Когда она показывалась на крыльце, он торопливо уходил или скрывался за домом.

Знакомый это или же новый поклонник? Она не могла определить да и, занятая собой, не особенно стремилась. Но сбегая с крыльца, осматривалась: здесь он или нет?

В тот вечер был сильный ветер — надвигалась сибирская зима. Кутаясь в шаль, Евланьюшка вдруг наскочила на человека. Извинившись, обошла уже его, но сердце почему-то дрогнуло. Она остановилась, подняла голову — перед ней стоял мужчина в меховой шапке. Он жадно курил. Огонек папиросы то вспыхивал, то угасал. Она пригляделась и вскрикнула:

— Гриша, ты?! — бросилась к нему, обняла, заплакала. — Возьми меня отсюда. Не могу больше.

И, спохватившись, оттолкнула его:

— Нет, нет! Это я так.

Она словно напугалась чего-то. Скорее всего — своей слабости.

— Ева, — пытаясь ее удержать, проговорил Григорий. — Ева, не дури. Забудем все. И Семушка заскучал. Он у деда живет. Дед в ста километрах, в самой тайге избу купил. Поживешь у него, ты ж извелась вся.

— Нет, Гриша, нет. Оставь меня… Твои кулаки…

Он стоял, глядя ей вслед. Она то замедляла, то убыстряла шаг, но ни разу не оглянулась.

На другой день, только появившись в клубе, Евланьюшка подошла к окну. Григорий уже занял свое место. Было холодно. Он приплясывал, чтобы согреться. Она постояла, прячась за простенком. Вздохнув с грустью: эх, если б это пришел Рафаэль! — она закрыла форточку, чтоб ее песню не слышно было на улице.

Одно-разъединственное связывало теперь Евланьюшку со стройкой — газетка. Та самая, в которой работал ее Гришка. Томилась Евланьюшка, ожидаючи: скоро ль почтальонка — такая нерасторопница! ох, ошеньки! — припожалует со своей сумкой? Идет куда-то, в магазин ли, по другим каким надобностям, а в почтовый ящик непременно заглянет: есть ли что? Когда же брала газетку, то шла и приговаривала, словно малому дитю:

— Вестница-кудесница моя… Расскажи да поведай ты мне про негра, негра черного… И другое знать хочу, вестница: как там без меня?