Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Вот как тебя заносит! Партия и комсомол — передовые отряды рабочего класса. Класса, который взял власть в свои руки. И мы будем перед ним отчитываться. А с тебя придется снять спесь.

— Не связывайтесь, Рафаэль Иванович. Вы же знаете: я — мстительная.

— С твоей стороны, Ева, грозить мне — это глупо и смешно. Я тебя серьезно предупреждаю: твои идейные шатания покрывать не стану. Приятельские отношения не в счет. Амикус Плято, сэд магис амика эст вэритас. Это значит: Платон — друг, но истина дороже всего.

Она вспыхнула, поднялась резко и спросила:

— Все? Я могу идти?

— Иди. Завтра чтоб отчиталась в трех бригадах. И доложишь парторгу «Строймартена». А я проверю. Да, следовало бы извиниться перед теми, кого необоснованно идейными противниками обозвала.

Весь вечер Евланьюшка проревела в пустой квартире. «С чего я поперек-то пошла? — спрашивала она. — Сказать бы: глупею без тебя — и точка. Хоть машинисткой возьми, чтоб рядом быть. Только говори, что делать, — все в точности исполню! Ведь услыхала твой вздох: ох, как мне мешают эти неразворотливые американцы! — и сразу погнала их из управления. Пример другим!

А тут… И вправду глупею! Где взять силы, чтоб удержаться? Кто может так, как он, одушевить, возвысить, окрылить? Григорий говорит умно… Не Григорий говорит — Хазаров. Только Гришкиными устами… Но все-таки говорит? И — дело?..»

То, что даже брошенный муж поднялся в глазах Рафаэля выше нее, Евланьюшку взволновало больше всего. «Ты смеешься, жизнь, жизнь постылая! Да спотычки мне готовишь — разны, разные. Пишет Гришка стихи глупые. Я ж пою — слезы катятся, радость светится. Я ж пою — сердце трогаю. Хвалят в голос все Евланьюшку: тебе же петь да петь, а нам слушать — не наслушаться. И целуют руки, как у барышни. Так что ты топчешь меня в грязь липучую?..

Отступись от меня, жизнь постылая! Я любви хочу, света-радости. Без нее, струйной, сохнут крылышки-и, стынет кровь. И не требуй платы глупой: чтоб варилася в котле рабочем, чтоб душеньку, песню звончату, поделила с людьми пополам. Все ему берегу, все ему подарю, безоглядная, безотрадная-а…»

Евланьюшка собралась спешно: помирюсь — и муки долой! Фильдинг говорил ей, что Хазаров тоже живет в доме специалистов. Хотя и поздно, он не спит. Он читает. Он много читает. В его кабинете, обратила внимание, в шкафу в каждой книжечке закладки, закладки. Она не любит читать. Но тоже, когда помирятся, попросит книг…

У вахтерши она узнала номер комнаты. Впорхнула, не постучавшись. Ой-ё-ёшеньки! А народу… Хазаров, горячась, говорил:

— Через месяц, полтора пускаем домну. Хорошо? Сталь, прокат и кокс тоже долго ждать не придется. Вопрос: кто будет обслуживать агрегаты? Опять пойдем к господам американцам с поклоном: дайте специалистов? Предложение: не медля ни дня, ходатайствовать об открытии здесь института. Института сибирского металла! А?

Он замолчал, дав людям возможность подумать.

— Работает люд день и ночь. Кто пойдет учиться? — робко возразила начальница «Строймартена». Она здесь, комвузовка! Она, сдоба, сладкая, притулилась на краешке скамьи. Только б рядом с Хазаровым. И смотрит в глаза.

— Я первым запишусь, — ответил Рафаэль Иванович. — Не всю ночь трудимся. А учеба сейчас — дело партийной важности.

Хазаров увидел Евланьюшку. Держась за ручку двери, она взирала на все с трогательным выражением душевной муки. Он понял, какая сила пригнала ее сюда. Улыбнулся:

— Подожди чуть.

«Не пустил, вежливец! Испорчу разговор?» Комвузовка, обернувшись, полюбопытствовала: кому он улыбнулся? И молнии обожгли ее лицо. Евланьюшка затворила дверь: не больно-то нуждаюсь в разговорах! Но… подожду. Он мой. Мой!

Бесконечно долго ходила Евланьюшка по длинному коридору. На ее лице, задумчивом, ожидающем, блуждала улыбка. Небрежно потирая зябнущие плечи, она жила предстоящим свиданием. Подходила к двери — там слышался жаркий спор. Слова она не могла уловить. Смысл их путался в голове.

— Он — мой! Он — мой! — повторяла Евланьюшка без конца.

Прошла вахтерша, стуча то в одну, то в другую комнату: «Вставайте. Пора на смену!» Евланьюшка спохватилась: двенадцатый час! Увидят ее, опять зашумят, что с мужиками путается. И заспешила вниз, к выходу, кусая от обиды угол косынки.

«Нарочно затянул разговор, — думала она о Хазарове. — Но что ж я так гоняюсь за ним?..»

Ни думать, ни плакать она уже не могла: то, что вбирала в себя ее душа — скупые, постаревшие радости, которые почти не трогали сердце, огонь ревности, нудная щемящая боль неразделенной любви, вспышки и тяжелая осыпь, нагар обид, — все осталось там, позади, в красном кирпичном доме. Глохлая ночь сдавила горло. Задыхаясь, Евланьюшка остановилась. Просить помощи? Перед ней, показалось, простирался страшный мир: белый иней одел, как в саван, и крыши домов, и листву деревьев, и землю. Умерло живое. Кто-то неведомый, словно радуясь ее беспомощности, застучал в барабан. Звук торопливо накатывался. И вот, оглушив, смял ее и швырнул в сторону…

Очнулась Евланьюшка в полдень. И дома! Она удивилась, припоминая происшедшее. Да, какие-то люди помогли добраться до квартиры… Долго лежала с открытыми глазами, боясь шевельнуться. Скупо, печально улыбнулась, когда пришла первая мысль: «Я жива».

После этой ночи Евланьюшка ждала каждый вечер: вот придет Рафаэль, как тогда, в Москве, в больнице. Мысль: «В жизни все повторяется. Но к лучшему ли?» — умиляла ее. Чуть заслышав шаги на лестничных маршах, спешила к двери. Но нет, то был не Рафаэль. Пойти же к нему, так вот, как она решилась накануне, больше не позволяла гордость.

С отчетом Евланьюшка не выступила ни на другой, ни на третий день. Работа ей опротивела — она просто для нее потеряла всякий смысл. И Евланьюшка старалась скрыться с глаз людей, исступленно махавших лопатами, ломами, кирками, до одури стучавших отбойными молотками.

Спустя неделю после разговора с Хазаровым ее вызвали в завком комсомола. Два часа без малого отчитывали, а она ничего не слышала и не хотела слышать. Смотрела на Хазарова, который тоже присутствовал при разборе ее дела.

Ей объявили выговор с предупреждением.

— Ну, хоть что-то скажи! — не сдержался, перешел на крик секретарь завкома. Евланьюшка, отрешенная, улыбнулась: а зачем? Лишь когда за ней захлопнулась дверь, она вдруг воспылала гневом на Хазарова: не заступился, даже не глянул в ее сторону. Ну, берегись, противный!

Дома она накатала гневное письмо в крайком партии — силой заставляет нарушать Устав. Не удовлетворившись этим, и в ЦК написала. Пожалеть ее зашел Фильдинг. Посоветовал усилить текст. И как усилить. Но Евланьюшка не решилась: слишком жестоким был совет Фильдинга.