Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Газетка сообщала: за королями-землекопами, рывшими ямы на равных с экскаваторами (да какие ж у них жилушки-и!..), возникли короли-клепальщики, короли-кузнецы… И всё карточки да карточки пропечатывают: берите с ударников пример! Она, Евланьюшка, могла б быть такой. Ох, могла! В газетке места б не достало… писать-то о ней. И собирались, когда шуганула с участка американцев. Да Хазаров — чертов негр! — будто бы запретил: рано хвалить Еву, дайте ей поработать.

А о Гришке, ее непутевом Гришке — задиристом петухе! — написали. То не рано. То в самый раз. Ох, Хазарушка, Хазарушка! Презирать бы да теснить тебе Гришку-соперника, ты ж часы ему вручил золоченые, швейцарские, с громкой надписью. Видишь ли, двадцать три тыщи людей прислал. Ну и что?.. Да как сердечко сдюжит, вынесет такую несправедливость?!

Без нее, получалось, строили завод. И как! Газетка-вестница рассказывала: опередив план, святогорцы получили первый чугун и первый кокс. Это в октябре. А ноябрь обещал быть особенно урожайным: к празднику пускали еще пять основных цехов. Даже знаменитая Магнитка не знала такого темпа!

И пели без нее ладно. Читала Евланьюшка: «Ансамбль Милорадовых — отец-то с сыновьями! Ба-ах, башеньки! — вернулся из первой творческой поездки по краю. Самодеятельные артисты выступили…» Руки к сердцу прилипли от горя-обиды: о-ох, а я? Да что б вам, обалдуям здоровенны-им, как раньше, в первый-то день, не прийти да не увести меня-а-а… я ж сметанка, я ж сливочки-переливочки-и…

— Гордые… Знать, забрезговали: откачнулася, отмахнулася. Пою для буржуев заграничны-их…

Мало-помалу Евланьюшка накалялась — причин-то, считай, всегда доставало! — и, во гневе, терзала, мяла, топтала, швыряла свою вестницу-кудесницу, как собачонку, смевшую укусить ее. И расправлялась тоже с приговором: так я тебя, так я тебя! и всех! Потратив запал, падала на диван и ревела с причетом: «Что ж это я одна такая самая разнесчастная-а? Во грязи, печали тону, гибну-у, а рученьку подать-протянуть некому… жду я день, жду я два — да все-то напрасно… ох, мамочка! ох, родненькая!»

Но на другой день Евланьюшка, как ни в чем не бывало, снова с тем же душевным томленьем ждала заводскую газетку. Она, кудесница, и известила Евланьюшку: «Сегодня пускаем мартеновский цех, по этому случаю в 16 часов состоится митинг».

И завздыхала, засуетилась Евланьюшка: побывать бы там. «Ой, да я же замерзну! Ой, да меня же узнают! И что скажут? Отравница явилася. Соглашаюсь я с тетушкой: не по мне, видать, полет орлов. Так преврати ты меня, боженька, в воробушка. Дай мне лапки, клювик, крылушки. Стану маленькой, стану серенькой. Полечу, посмотрю и утешуся».

Но боженька, никак, тоже в обиде на Евланьюшку: не внял мольбе. И пришлось ей обряжаться. Надела полушубок мужа — он-то, переводчик, ушел на стройку во всем праздничном. Шалью повязалась так, что ни глаз, ни лица не видно — попробуй-ка узнай Евланьюшку!

А в цех, ее цех, где должны сварить сталь, оказалось, без пропуска не войти. Надо же! Зря, выходит, тащилась? Ну нет. И Евланьюшка пробралась окольными путями. Жар-то какой, жар в каждом закоулочке! Не прислонись ни к чему, не дотронься — жжется, палится. А-ах!

Вовремя увидел ее закопченный рабочий.

— А ты откуда взялась? — всполошился. — Ох, краля! Марш отсель! Сгоришь, щас металл пущаем.

Грозный, занятый, а проводил вниз, к разливке. Тут глазеющих людей полно. Жмутся к стеночке. И Евланьюшка притулилась с радостью: пробралась-таки, не покланялась. Огонь же, словно и ждал только Евланьюшку, брызнул шибко — и сердце зашлось. Звездочки жаркие — вверх да вниз. Полымем горят, играют. Ой, да красота какая!

Что же мы построили, люди?!

А жидкий огонь — ну прямо живехонький! — бежит по желобкам. Исходит от него бурый, чадный дым. И клубы его гасят легкие звездочки.

Кран зазвенел торжественным колокольным звоном. И не радостный ты, да возрадуешься: чудо своими руками сотворил! Понес кран ковш в ту часть цеха, где продолжалось строительство — там, на площадке, посыпанной песком, намечалось разлить металл на сувениры. И стоявшие люди вдруг зашумели, смешались и бросились туда. Увлекли и Евланьюшку.

— Товарищи! То-ва-ри-щи!! Шутить нельзя: сталь горячая. Подождите, всем достанется, — раздался громовой голос из динамика. Мужчины с красными повязками, образуя заградительную цепь, попытались остановить толпу, но где им! Тогда кран остановился. И все тот же голос произнес: — Разливать не будем, пока не установим порядок.

«Ох, ошеньки! Ну зачем они томят людей?!»

Блаженно улыбаясь, Евланьюшка держала в руках теплый слиток. Он походил на сердце. Только оно было в раковинках, рубцах. И очень тонкое, как блин, так что во многих местах просвечивало. Оно постепенно холодело и холодело. Евланьюшка не подумала спрятать его и, только вышла за ворота — ее вмиг окружили. И от «сердца» остался жалкий кусочек — разломали, расхватали остальное. Ей стало обидно до слез. Она бы, наверно, и разревелась, если б не услыхала голос, который заставил ее забыть обо всем на свете: Хазарушка!

Рафаэль стоял на железнодорожной платформе, оборудованной под трибуну. Без шапки — да и какая шапка могла прикрыть его черную, припудренную изморозью шевелюру? Куртка распахнута, ворот гимнастерки — тоже. Секретарю парткома жарко. Сегодня он согрел здесь все: и людей, которые свершили подвиг и пришли сейчас, чтобы увидеть творенье своих рук, и металл, которому придется служить новому, свободному человеку.

Только ее, Евланьюшку, не согрел Рафаэль. Нет, нет! А как бы она хотела очутиться рядом с ним! Пусть говорит. Она не потребовала бы к себе внимания больше, чем к другим здесь собравшимся людям. Просто встать рядышком, незаметно коснуться руки — ой, Раф, как я счастлива! — и переживать шальную радость вместе со всеми. Да неужель личное счастье накрепко спаяно с общественным? И, презрев одно, человек теряет другое, как она, Евланьюшка. «Раф, Раф!» — вздохнула она, напугавшись своей мысли: личное счастье — общественное. И наоборот. Вот новое сочетанье! Однако ей не хотелось верить в его силу. Нет, если б не тетя Уля! Они были бы вместе. А тут… сколько тут между ними встало препятствий!..

Кто-то мешал ей думать: назойливо шептал позади, посмеивался. А на душе все тяжелей становилось, будто обладатель этого голоса осуждал, осмеивал ее. Евланьюшка обернулась, муж, Фильдинг, обняв девочку-коротышку, говорил:

— Мисс Елена, мы уже не встречались… Сколько дней? Избегаете, да? Сегодня вечер по случаю первого металла — приглашаю. Будет музыка — потанцуем. А хочешь в американский клуб? Там я свой человек. Там веселее. Я зайду за тобой. Дождешься?

— Дождется… Такой умный господин, отчего не дождаться? — едко сказала Евланьюшка. Фильдинг, словно обжегшись, оттолкнул девушку.