Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Ева?! Ты?

Евланьюшка, не удостоив его ответом, отвернулась. Радость, пусть горькая, печальная, — и та улетучилась. Дядя Яша сказал сейчас в ней громче, чем Рафаэль Хазаров:

— Нет честных людей.

И Евланьюшка, с трудом протискиваясь, пошла с митинга. «Гони, гони меня, ветер студены-ый! пушинка я, оклевышек…»

Этим же вечером она уехала в село, к деду. Теперь уже сама уговорила Григория проводить ее. Сидела молча, в вагоне было холодно, и дорога показалась утомительной.

Дед встретил их в ограде. Ветер развевал мягкие редкие волосы и длинную бороду. У приветливых глаз собрались морщинки. Дед приговаривал:

— Вот и ладно, вот и ладно. Нашли-таки друг дружку.

Семушка, босой, стоял на снежном крыльце, восторженный, смешной.

— Ешкина кобыла! Сколько радости сегодня — штаны лопнут! — выпалил он, не зная, к кому первому броситься — к отцу или к матери?

— Се-ема, ты давно не живешь у няни Дуси, а все такой же грубиян, — сказала Евланьюшка. Она отвыкла от сына. И каким же большим казался он ей! И далеким, непонятно далеким. Говорят, при встрече с дитем до боли щемит сердце. Сердце у нее давно уже изболело. Изорвали его на клочки, так же, как тот сувенир, что она брала на память. Евланьюшка заплакала от жалости к себе: как узнать, как разведать — можно ль вернуть еще то, что утратила-а? Семушка, чью головенку она прижала к груди, вывернулся и спросил:

— Ты, маманя, ведь завод строишь? Мы вот с дедушкой читали газету про вас и не поняли: как вы бо́рова-то сделали с браком?

— Глупый. Не бо́рова, а борова́ — дымоходы так называются.

— Ох, ешкина кобыла! Деда, ты слышишь? Не бо́рова, а боровы́, дымоходы…

— Борова́, Семушка!

Из горницы, приглаживая челочку, вышел высокий стройный парень. Смутился, как девочка. Григорий радостно пожал его руку:

— Ты скажи, какой выдурил, а! — и представил его Евланьюшке: — Мой брательник. Троюродный, так, что ли? Алешка Копытов!

Дед, которому Алешка явно доставлял радость, улыбнулся, разглаживая бороду:

— Акробат он — не парень.

Сели пить чай с медом. Мед запашистый. В избу словно весна нахлынула, с запахом цветов, ласковым солнцем, со всей своей щекочущей свежестью. Семушка, мешая, карабкался с места на место — столько людей за столом! То садился с матерью, то с отцом, в конце концов нашел приют на коленях у деда. Смеялись сдержанно, говорили мало, поглядывая на сумрачную Евланьюшку.

— Вы, никак, с погосту приехали? — не сдержался дед. — Горе како навалилось? Присохли. На Гришку глядеть срамно: мужик, а в поясе — мои пчелы толще.

— Деда! Да они ж борова с браком сделали. Забыл? — воскликнул Семушка. И вызвал невольную улыбку у всего застолья. Но она тотчас потухла, когда он спросил: — А почему дядя Форель не приехал? Я хочу видеть дядю Фореля.

Кое-как скоротали вечер. А спозаранку дед поднял мужиков: надумал сводить на охоту. Край ему приглянулся. Богатый. Даже глухарей, этой редкой птицы, — тут видимо-невидимо.

Григорий оболочился в одно мгновенье. И — шасть на улицу! Ни слова, ни полслова не обронил. Дед проводил его за дверь сожалеющим взглядом: эх ты, жизнь бедова! неладное промеж них — и спали поврозь.

И совсем озадачил Гриша, когда — посередь дороги-то! — выкинул фокус: вспомнил вдруг, что пора возвращаться в город, работа ждет. Старик опешил. И сказать не знает что. Взмахнул рукой — вон какое утро занимается, погляди ж!

— Нет, поеду! — стоял тот на своем.

— Ты б переходил сюда, — сказал дед. Голос его был жалостливый. — И тут зачали строить. Уголь, сказывают, каменный нашли. Шахты пробьют. Може, от книжек и муки твои?

Посмотрю, — неопределенно ответил Гриша.

…Фильдинг стучался в квартиру Евланьюшки:

— Ева, милая, пусти же…

Никогда, наверно, он не говорил столь ласковых слов. Одно дело читать женщине лекцию о высших царских чинах и совсем другое — говорить о своем чувстве. Пьяненький, он терся щекой о холодную дверь, плакал:

— Ева, соловушко…

Вроде б особой любви не чувствовал Фильдинг к жене, а тут… совершенно потерял голову. Странная штука — жизнь. Как же она смеется над человеком!

Григорий тронул переводчика за плечо:

— Вот ключ, забери свои вещички.

Фильдинг ничего не спросил о Евланьюшке. Поглядел на соперника непонимающе: о каких вещах речь? И засмеялся нехорошо, словно тронулся умом.

Через несколько дней кончалась его практика, но он чувствовал, что уехать не сможет.

Алешка Копытов, как он сам признался деду, с маху «влопался» в Евланьюшку. Дед оказался плохим педагогом: выслушал, нахмурясь, а потом, не раздумывая, дал ему зуботычину. Внук долго пыхтел, отплевывался. И больше уже не смел делиться с ним своими переживаниями.

Григорий приезжал по воскресеньям. Привозил гостинцев, игрушек — Семушка визжал от радости, а жена, смурная, совершенно чужая, принимала подарки сдержанно, без благодарности.

А время шло к весне. Днем, на солнцепеке, уже появлялась звонкая капель. Не зная, куда деть избыток сил, Алешка, раздевшись по пояс, крутился, выламывался на турнике. На ослепительном снегу мелькала его быстрая, то растянутая в линию, то сжавшаяся в комок, тень.

Дед только поплевывал: обезьяна, как есть обезьяна. Семушка, подымая руки, приплясывал рядом с нетерпеньем: «А ну-ка я, ну-ка я, дядь Алеша». Алешка подсаживал его. Покачавшись чуть, Семушка срывался и, глядя вверх на отшлифованную руками перекладину, вздыхал: «Ох, ешкина кобыла! Опять не получилось».

Одна Евланьюшка не замечала его выкрутасов. Не выйдет во двор, не взглянет в окно. Переживал Алешка. Тайно, в душе, упрекал Евланьюшку: и весна на нее не действует. Но весна-красна на всех действует. Дед первым приметил беспокойство невестки. Даже подглядел однажды, как она, выйдя на крыльцо, увидела Алешку и — обожглась. Алешка крутил свое «солнце». Ловок и проворен же! Тело… Дед видел у Гришки в книге рисованного Аполлона. Бог, кажись, с земли греческой. Даже без исподнего. Как на ярмонке, красу напоказ выставил. Да Алешке он, хотя и бог греческий, совсем не ровня.

Евланья за многие месяцы впервые улыбнулась. Из глаз, оживших, удивленье выплеснулось. А бабья любовь-прихоть и начинается с удивленья. Крякнул дед: пропащее твое дело, Гришка!

Вечером Алешка брал гармонь. Раньше он уходил на вечеринки, а теперь садился на лавку и играл так, что, наверно, зверь в тайге слышал. А пел и того громче:

Как-то Евланьюшка попросила его сыграть «Березоньку». И они, под гармонь-то, умерившую вдруг свой пыл, загрустившую, тихо, трогательно запели вместе. Не допели — Евланьюшка заплакала, сорвалась и убежала. А дед тут как тут. Повертел перед носом мосластым кулаком и изрек: