Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Осмотрелась Евланьюшка: одна она осталась. Все ушли, как из жизни. Пустой вагон. Пустые бутылки, банки. Неужели конечная остановка? И задержаться нельзя. Ба-ах! Помнится, раньше-то около суток ехали. Она медленно, настороженно подошла к окну. За ним сейчас не было болота с цветами. И бараки куда-то подевались. А разве такой вокзал стоял тут? Нет, нет. Это совсем не Святогорск. Тогда вот справа крепость виднелась. И золотые маковки церкви горели на солнце. Семушка кричал: «И здесь кремль! Глядите: здесь кремль!» А где он, кремль-то?

— Бабушка, вы кого ждете? Поезд щас погонят в тупик, выходите, — сказала проводница.

У Евланьюшки подкосились ноги: вот, кончился, значит, ее короткий путь. Зачем ей выходить? Куда ей идти? Она умоляюще посмотрела на проводницу и хотела было сесть, но та, придержав ее, подтолкнула к выходу. И ничего ей, Евланьюшке, не оставалось делать, как подчиниться.

«Ой-ё-ёшеньки! А и страшно гадание — дороженька дальняя, дороженька вечная, — да милостлив бог», — Евланьюшка пошла, как в омут. Ох, если б можно было глаза зажмурить — и глаза бы зажмурила. Да по неизвестности, как по гладкому льду, пушинкой беззаботной прокатилась.

У выхода из вагона, на быстро опустевшем перроне, она увидела мальчика. Он приветливо улыбался ей:

— Что, баушка, тебя и встретить некому? Я помогу. — Протянул руки: — Я сильный. Ты опирайся. Да не бойся — выдержу. — А мордочка довольна-довольнехонька, будто родную бабушку встречал с гостинчиком. И ее страх, навеянный гаданьем молодой цыганки, предстоящей встречей с бывшим мужем, как-то сразу потерял остроту. Евланьюшка, доверяясь юному помощнику, пропела:

— Ой же, милый! Да какой ты услужливый, да какой обходительный! И кого же ты, солнышко раннее, встречаешь?

— Всех, баушка. Я этикетки собираю. У тебя спички не найдутся? Мы могли бы сменяться коробками. Я бы дал коробку даже с умершим мамонтом. Во, глянь какой.

Он показал коробок с лохматым страшилищем на картинке, у которого клыки-то, клыки — побольше, чем у хорошего хряка. Роговитые!

— Чего нет, того нет, — искренне пожалела Евланьюшка. И попросила: — Не убегай, милый. Скажи-ка мне, приезжей, словечко: как называется станция?

— Святогорск, баушка.

— Святогорск? А может, это не тот Святогорск, а? В котором завод строили? Может, есть другой? Ты учишься? Как, милый, в книжках-то про эти места пишут?

— Не-е, баушка. Святогорск тут один.

Убежал помощник. Евланьюшка потопталась на месте, вроде бы как под порогом у своего, когда-то оставленного без крова, сына. Виноватая, робкая, приглядывающаяся ко всему с тихим стыдливым любопытством: как здесь живут? без нее-то!

Вздохнула Евланьюшка: «Горе мое, горюшко! Да ничегошеньки не осталось в память о моем Хазарушке. Ни столбика, ни стежки-дорожки-и…» Нет, нет. Не их это город. Другой. Тогда-то с какой надеждой она приехала! Счастье зарей яркой светилось. А цела ли та церковь в Туле, что святым крестом, со святой радостью благословила ее в неведомый путь? Тогда тут все по-другому было: не прилизано, не возвышено к небесам. Пугающе просто, естественно. Пахло щепой — строились бараки. В грязи утонула телега. На всю площадку, изрытую, утоптанную, занятую строящимся человеком, взывала русская баба: «Ванька-а… Иван, да куды ж ты пропа-ал?» А шуршащий под ногами галечник? А пестрый ковер цветов на болотине? А нежная зелень долины? Все по-другому… Все-то всешеньки. Почему не слышно зазывал?..

«Каменщики требуются!»

«Кто по монтажной части? Подходи!»

И все-таки где крепость, которая так поразила Семушку? Неужели заслонили дома? А людской табор? Их костры, палатки? Тоже прячутся за домами?

Тогда Хазаров сказал:

«Построим новую крепость…»

А Григорий:

«Здесь, кажется, я напишу свои лучшие стихи».

Евланьюшка же переживала самый счастливый миг в своей жизни. Раф свел ее с подножки вагона за руку. Казалось, все подарил тут, что было. И она, таясь от всех, повторяла: «Он любит меня. Любит! И он будет мой».

Получилось все по-иному. Да и сбываются ли мечты? Заветные, сокровенные. Плохая она. Ладно. А у других, у хороших…

— Вот погляжу-ка я…

За одними домами возвышались другие, такие же, как и те, что определяли облик улицы, проспекта. Это было ей непонятно. Чтобы оборотная сторона не отличалась от фасада? Совсем непонятно. Без изнанки, той, которую Евланьюшка привыкла чувствовать, видеть, представлять, она не мыслила жизни. И даже удивилась: как это можно, что для всех одинаковые условия? Она бы и не хотела одинаковости для всех. Ради этого человек рушит одно, возводит другое. Лучше, красивей, добротней, однако… не торопится ли он, человек, перестроить, стереть старое? С теми бараками, с теми палатками разрушено что-то и дорогое, кровное. Не живя и дня ни в бараке, ни в палатке, она хотела бы взирать на «дорогое», «кровное» со стороны.

Ее мысли неожиданно нарушил черный кот. Оттрепав какую-то собачонку, видимо заскочившую не в свои владения, он важно прошествовал перед Евланьюшкой. Когда уже пересек дорогу, обернулся, словно спохватившись: «А ты, кумушка, как сюда попала? Петляешь по городу? Знай: своей дорожки не минуешь…» Да мявкнул так, что Евланьюшка и сумку уронила: «Свят, свят! Что же это? Все предрекают беду!.» Сердце зашлось. В двух шагах была детская песочница. Евланьюшка села на уголок. Малыши возводили терема, крепости. Реки тянулись в неведомые земли.

— Баба, плосу в гости, — услышала она голос.

Евланьюшке было не до игры. И песчаные строения еще сильнее удручили ее, словно напомнив: все хило в мире. Особенно жизнь. Миг — и она рассыпалась. По крупиночке, по дробиночке… Не отдохнув, встала Евланьюшка, пошла, уже ни к чему не приглядываясь. Лишь когда очутилась на большой площади, залитой жарким слепящим солнцем, ее словно окликнул кто-то:

«Ева! Подними голову…»

Она ж подошла к заводу! Перед ней было громадное стального цвета здание заводоуправления. Хаживала сюда Евланьюшка, хаживала. Здесь когда-то рухнули ее надежды. Нет, она не петляла по городу, стараясь уйти от судьбы. Куда уйдешь, если сама уготовила ее? Просто сердце неосознанно вело сюда, на эту площадь. Она и не знала зачем.

За зданием — трубы, трубы, черные корпуса и дым… Дымы! Белые, клубящиеся, как облака. Черные, вздымающиеся в небо столбом. Красно-оранжевые, тянущиеся вверх струйкой. «Ба-ах, да чем же тут дышат?» — вздохнула Евланьюшка.

Рядом с ней кланялся мужчина. Словно в церкви:

— Спасибо тебе… от фронтовика Кузьмы Светланова…

Евланьюшка остановила на нем осуждающие глаза: выпил — не выпил, а поди ты! Старый мешок! Да не срами, не срами седых-то волос. Трубам, дыму взмолился…

Строем прошли школьники. С красным флажком, на котором написано: «Пионерский лагерь «Счастливая юность». Евланьюшка проводила их взглядом. Строй остановился у огромного щита, исписанного, разрисованного сверху донизу. Она нехотя прочла: «В Великую Отечественную войну Святогорский металлургический завод выдал стране… тонн стали. На обычных станах освоил прокатку броневых листов…» Цифры не дались Евланьюшке: слишком громадные. Но тут пояснялось: «…это составляло пятьдесят процентов всей производимой нашей Родиной стали».