Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

«Нет же! Это другой Хазаров…»

В ней еще нашлись силы, чтобы двинуться дальше. Она торопилась, не зная, куда и зачем. На другом доме была такая же табличка, лишь с иной цифрой — «ул. Хазарова, 31». Она, тяжело дыша, переходила от дома к дому, словно гналась за самим Хазаровым, боясь, что не настигнет, боясь, что с ним что-то случится. И вдруг столкнулась с ним лицом к лицу! От неожиданности она, толком еще не осознав, что это он, лишилась чувств. Присела безмолвно, точно намеревалась сорвать с клумбы цветок, да не рассчитала, повалилась на бок.

В скверике было людно. Евланьюшку привели в чувство, усадили на лавку. Она не замечала своих добровольных сестер и братьев милосердия, не очень умелых, но искренних. «Вот, знать, где стережет меня смертушка злая-а, кусучая да нечаянная. Рысью-кошкою прыг на голову — и нет Евланьюшки», — подумала Копытова и, набравшись духу, воззрилась на гранит — красный, как загустевшая пролитая кровь. Да он ли, ее Хазарушка, тут? Не ошиблась?

«Волосы, лик — его. Что его, то его. Но глазоньки… Боже милостливый! Я заплачу… Я заплачу горькими слезами: не Хазарушкины глаза. Нет, нетушки. Стылые, суровые… Ослепи того, боже, кто сделал их такими: не знал он, что в глазах Рафа жила любовь — я! Я, грешная, неразумная. Иль глаза мужика не бывают нежными? У дитя неразумного я спросила однажды: а нравятся ли ему глаза дяди Фореля?

«В них есть солнышко, мама», — получила ответ.

Его солнышко могло ласкать и греть, могло жалиться, и палить, и жечь, могло прятаться. Ой, боялась я этих глазонек без солнышка! Неулыбчивы, глядят пристально! Не схоронишься, и не спрячешь взор свой.

Не молчали глаза говорливые. Они жили с утра до ночи. Глазки-глазоньки-и, реснички загнуты… Я, красавица, вам завидовала. Я ж мечтала, глупа, глупая: ох, родилась бы дочь от него, с моей красотой, с его глазоньками… Отчего ж сейчас я сижу перед ним — они немы и блеклы?..

Хотя ноги были вялы, плохо повиновались, Евланьюшка встала и обошла памятник, с женским пристрастием оглядывая: нет ли тут где имени ненавистной комвузовки?

«Не липнет ли к мертвому, редкозубая…»

Безвестный скульптор не оставил о себе данных. Евланьюшка, однако, не успокоилась. Все охая — ба-ах, башеньки! — осмотрела клумбу. Цветы тоже не пришлись ей по сердцу. «И кому взбрело в голову, — ругалась она, — посадить у памятника анютины глазки? Да Хазарушку меньше всего в жизни задевали красивые моргалочки…» Она бы все тут прополола, будь дозволено. Да с удовольствием прополола. Один цветочек, вобравший в себя, казалось, несовместимые цвета и нахально смотревший на Евланьюшку: тебе ль тут быть да распоряжаться? — она примяла и вдавила, втиснула в землю. Анютины глазки! Красные маки любил Хазаров. Вот его цветы. И благородство в них, и серьезность, и тайный смысл… Красные все-таки.

Не истерлась, не потрепалась, не потухла в долгом, отупляющем времени ее любовь. И ревность, как молодая крапива, жгла сердце.

Никогда в жизни Евланьюшка не покупала вина. Это делали другие. И она любила, когда для нее это делали другие. Сейчас она стояла у прилавка и ее занимал тот же вопрос, который занимает всех «грешных»: что лучше купить? Вино только дешевое. В копейках цена выражается. Поболе бы можно взять: пусть пьют ее пьяницы. Да ведь и самой сегодня выпить пожелалось. Обобрали ее… При ружье стреляющем обобрали. И что взяли? Из души шелковой любовь. Разобрались…

Дешевое вино она пить не хочет. Нет, нетушки. Кум Андреич — царство ему небесное, хотя вор и мошенник! — приносил однова́ такое.

Водки взяла Евланьюшка. Хотя и не дешева и крепка, но, говорят, из пшеницы гонят — не отравного, ценного продукта. Шесть бутылок взяла. Пить так пить. Напоследок… Перед дальней дорогой. Да в беспамятстве и съехать. Отворяй, черт, ворота своего ада!

— Эх, мамаша! — глотая слюнку, вздохнул парень, стоявший за ней в очереди. — Никак, зятек приезжает, а? Поглядишь на других, да и позавидуешь, что такие щедрые тещи есть. Попировали бы!

Улыбнулась Евланьюшка: будет пир! Ой, будет! Ни Гришка, ни Семушка этакого и не видывали. О-оттает душа. У пьяниц она отходчивая. Родной дом уступят за бутылку. А ежели принести шесть? Забудут, как есть, забудут прошлое. Слезами горюшко смоют…

В других отделах Евланьюшка тоже щедро пополнила сумку. Взяла печени, с которой стекала сукровица. Как нажарит с луком! То-то, скажут, хозяйка в доме объявилася. Аджики банку взяла, овощных и рыбных консервов — на пиру все естся. Знай подавай. Разбухла сумка — о-ох, как я донесу ее? Но понесла. Женщины и не то носят.

«А уж завтра, как проспимся, — возьмусь за Семушку. Скажу: хватит пить. И поведу к Семену Алексеевичу. Прими, скажу, сыночка роднова, кровиночку, в переводчики. Он уже в пять лет переводил мне с немецкого. При-имет! Полгода кормила… Да и как не принять? Тогда иноземцев много приезжало. Теперь, должно быть, и того больше. — Переложила Евланьюшка сумку из руки в руку — тяжела все-таки! Пожадовала… Да ведь как придешь с пустыми руками, когда от щедрости и твоя жизнь зависит? Да и не снилася, поди, такая радость-усладушка сыну-кровиночке: переводчик! Как Фильдинг. Что ни час — при галстуке, в веселье и при деньгах…»

У подъезда, прежде чем войти, Евланьюшка перевела дух. Стучало сердце, да она не давала ему, слишком чувствительному, разгульной, убивающей воли. «Потерпи, милый. Потерпи, голубчи-и-ик», — говорила она, словно перевязывала больному рану. Мысли путались, гасли, как свеча на ветру. И она не могла ничего поделать с собой, как ни бодрилась. Стала и себя уговаривать: «Ба-ах, да будь посдержанней, да поласковей. Ласка и железо согнет. А и слов по первости не трать. Заче-ем? Обними да заплачь: горюшко ты мое горькое! изболевшее, надсадное!.. прости, горюшко, беспутную матерь свою-у-у…»

Мальчишки сновали мимо, бросаясь друг в друга репьями.

Евланьюшка сторонилась и сторонилась, боясь, что ее ненароком собьют. «А уж как нет Семушки, ягодки моей потерянной, — нарушу запрет Митьки-казака, пойду к Семену Алексеевичу. Напою да накормлю досыта: не одно ж пузище смышляет о пище, а и тонкий живот без еды не живет. В хлопотах, заботушках, мудрому, поди, и поесть некогда».

…Последнюю ступеньку одолела Евланьюшка. Утерлась платочком: «Ох, ошеньки! Кончилася короткая дороженька. Вот они, порог и дверь, — обычные, неприметные. А за ними — ступи-ка, Евланьюшка! — и начнет свой отсчет дорожка дальняя, невозвратная-а…»

Крестясь, Евланьюшка зашептала страстно: «Господи, оборони в лихой час. А я уж поставлю свечку в храм твой. Ведь Гришка — аспид. И в молодую пору колошматил меня. Удержи, господи, его руку. Успокой, господи, его непомерный гнев…»

Потянулась к белому пупырёчку звонка. Мысль ожила, заметалась. Евланьюшка доругала скульптора, изваявшего бюст Хазарова. «Для красного словца, что ли, говорят: глаза — зеркало души? — вопрошала она гневно. — Вот хороша душа у Рафа, когда глаза пустые, аптечные!» О душе Хазарушки она помолчит. Довольно и того, что о глазах сказала. Она-то точно знает, что они — зеркало души.