Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Шею сломать не удалось — сбежались люди. Тоже закричали, требуя остановиться. Не дождавшись этого, кто-то из смельчаков вцепился в смертельную вертушку. Облепили ее, удержали. Дети были бледные. Особенно девочка, Ручонки занемели, пришлось взрослым разжимать пальцы.

— Ох, родненькие! — завздыхали бабы.

А Григория сорвали с качелей. Скопом, кому не лень, принялись тузить. Особенно усердствовали родители мальчика и девочки. Григорий не противился. Катался, извиваясь, на парной земле. Мял робкие иголочки первой зелени. И говорил, то замирая, то оживая:

— Еще… Да пуще! Мне, кажись, хорошо…

Словно не удары сыпались, а лился на него, шального, благодатный вешний дождь. Дородная старуха норовила ткнуть палкой:

— Напи-ился! Себя не помнишь — детей не трожь!

Семушка, очнувшись, кинулся на защиту отца. После, размазывая красную юшку по лицу, Григорий минуту-другую сидел на земле, боясь шевельнуться. Точно свалился с подножки поезда. В голове еще держался грохот вагонов, но уже отчетливо проступал вопрос: а целы ли кости? Люди, присмирев, обступили его и глядели с замершим любопытством.

— Прости меня, сынок, — виновато проговорил Григорий. На людей он не обращал внимания. — Я тебя никогда больше не буду пугать. Ты мне веришь?

— То-то! — все не унималась дородная старуха. — Слово хмырика — до другой стопки.

Дальше они шли молча. Такого еще не случалось, чтоб они не разговаривали. Григорий постанывал, потирая зашибленные места. Он не замечал отчуждения сына.

— Ты меня, что ли, убить хотел? — остановившись у своего подъезда, спросил Семушка. И посмотрел на отца с пристальностью взрослого. Окаменевшее сердце Григория ёкнуло. Он обхватил сына так, словно его пытались отнять, и, прижавшись саднящим лицом, заревел по-бабьи, горько, с подвывом…

«Ах, леший тебя подери! Меня, медуницу раннюю, лазоревую, из головушки вон?»

«…глянуть хочу на своего Гришеньку».

— Запоздала ты, Евланьюшка. Запоздала, Ева Архиповна. Этак лет на тридцать. Нет твоего Гришеньки: сгорел без дыму. Так, Ева, медуница ранняя, лазоревая…

Горюч был тот давний, но памятный пожар. Бездымный, душевный пожар. Ночи закостенели. Сам высох, как поломанная ветка. Кажется, и шебаршил на ветру. Товарищи смеялись: «Вот любовь! Голову теряют — куда ни шло. А комплекцию… уже худо!» Завидев, говорили: «Гриша несет свои святые мощи».

До слез умилялся безделушками жены. Семушку отчитал жестоко лишь за то, что сломал мамино зеркальце. Вернее, осколок зеркальца. Евланьюшкин носовой платок, обвязанный голубым шелком, надушенный, припрятал в книжку. И книжку хранил в изголовье: вздумается — можно и дотронуться, можно и раскрыть книгу, разглядывая платок, как полюбившуюся картинку.

На днях, передавая часть своей библиотеки курсантам военного училища, обнаружил: платок-то до сих пор целехонек! Слежался. Голубизна шелка поблекла. И запах уже не «Пармской фиалки», а пыли. Григорий улыбнулся с затаенной грустью. Но не выбросил свою реликвию, хотя она, чувствовал, уже не имела той ценности.

Да, он сох по Евланьюшке! Решительно все связывал с ее именем. Встретилась в пути хорошенькая женщина, отмечал: «Ну, далеко ей до Евы!» Заметил, что распустились деревья, мысль тут как тут: «Они же при Еве посажены. За год вымахали как!» Однажды под ноги с визгом бросился пушистый щенок. Поглаживая его, Григорий думал: «Какой милый ушастик! Вот уж он наверняка понравился бы Еве».

Если и засыпал Григорий, то это был не сон, а пытка. Являлась Евланьюшка с распущенными волосами. Как русалка. И насмешничала:

— Гришенька, ты хочешь погладить мои волосы? Они же пахнут сладким липовым цветом. Ты не забыл? Ты не соскучился?

— Подлая бабенка! — взрывался Григорий. — Пошла ты… прочь!

Будил, пугал Семушку. А потом, успокоив сына, спрашивал и спрашивал себя: плевать бы теперь на нее, а она вроде становится дороже и дороже… отчего? Обдумывал каждый ее шаг. Получалось, в поступках Евланьюшки вроде бы напрочь отсутствовала логика. Ну, любит она Хазарова. Сходит по нему с ума. Но зачем же кидаться в объятия… пусть не каждого встречного, а все-таки уже второго? Ответ пришел неожиданно и нарушил его вывод: есть логика. Есть! Евланьюшка мстит. Да, мстит. Хазарову и ему, Пыжову. Не больно, мол, нуждаюсь в вас. Потерзайтесь, поохайте…

Но в этой мысли он тоже обнаружил изъян: ну, терзается Хазаров, охает Пыжов. А она? Будет ли счастлива? Завтра, послезавтра, через год? Построишь ли счастье, если ты, коза куражливая, не в состоянье простить обиды?

Очень хотелось бросить эти слова ей прямо в лицо. Но у него тоже был характер. Григорий зарекся: не пойдет, как Фильдинг, считаться с Алешкой. Дурь выказывать. Он не желает им зла. Если смогут, пусть строят счастье. Кулак, конечно, соблазнительная штука, но… Григорий поплевал на него: «Сдаю тебя, братец, в архив! Отныне и вовеки буду добрым, что б ни случилось…»

Григорий и не предполагал, что рядом с ним уже поселилась новая беда. Смотрит суровым оком и тешит себя: «Помучайся. Пофилософствуй. Мне надобно, чтоб у тебя поубавилось силы. И тут-то я нанесу удар…» Беда, известно, в одиночку, не ходит.

Как-то вечером, уложив Семушку, Григорий вышел на балкон. Закурил. Вдали, за рекой, над едва различимыми сопками, погромыхивал гром. Собиралась гроза. Тяжело, медленно. Тучи, косматясь, неохотно карабкались на крутой купол неба. Молнии подстегивали их. Тучи ворчали старчески-глухо. И нависали, нависали над землей. А она, дорогая до боли, притихла, насторожилась, трепеща каждым листочком, каждой былинкой, — ждала первых холодящих капель дождя.

Телефонный звонок позвал Григория в комнату. Звонил редактор многотиражки.

— Вижу, не спится, Гриша? Зайди-ка ко мне. Выпьем по стопочке. Недомогаю что-то.

— Поздновато, Вадим Семенович.

— Не обижай старика. Зайди.

Месяца полтора назад он поселился в новом доме напротив. С боевым, израненным вагоном, где прожил почти два года, расстался нехотя. И первое время ворчал: «С передовой в тыл пхнули». От вагона у него осталась реликвия — ржавый лист железа с полинявшей карикатурой на белогвардейцев. Он дорожил этой реликвией. Когда показывал, со стариковской хвастливостью заявлял: «Вот кого я бил! Умирать стану, отпишу музею. Редкая вещица!»

Редактор — лохматый, в длинной, почти до полу, пижаме, провел его на кухню, усадил к столу, пустому столу, застланному клеенкой, от которой еще пахло краской. На кухне жарко топилась печь. Возле нее лежал ворох бумаг. Старик присел к топке и, бросая в огонь письма, тетради, блокноты, заворчал:

— Любит же человек обрастать мусором! Дорого ему, видите ль, все. А что дорого? Двадцать лет назад сват прислал письмо — приглашал на охоту. Это в восемнадцатом-то году, когда все кругом, как в моей печке, огнем горело. А? Дорого! В Индии говорят: человек убивает себя сам пылью и застойным воздухом. Подумаешь, и правда ведь… Ты слыхал про Хазарова?