Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Он же на юге, что о нем слышать?

— Жена звонила сегодня: по чьему-то навету он арестован. Вроде агент немецкий. Вот куда дело клонится, Гриша.

— Хазаров-то арестован?! Хазаров-то агент?! — Григорий даже рассмеялся. — Ну и сказки! Только кто им поверит?

Вертясь у печки, старик потоптал ржавый лист с карикатурой. Жестянка лежала у топки: охраняла пол от шальных искр, горячих угольков.

Григорий заметил:

— А штучку-то эту вы вроде б ценили. Редкой называли.

— Гри-иша, — проговорил старик мягко, — по-твоему, ценить — значит ставить в передний угол?

И вдруг, без всякого перехода, взвился, топнул:

— Эх, Гриша! Мне б того пачкуна теперь, что наклеветал… Тварь-то поднимает голову, а? То ли мы вожжи приотпустили? Гри-и-ша, ты ж знаешь: без дела, без причины я не закричу на человека. А сегодня на парткоме орал. Да, милый. Вопрос-то о Хазарове обсуждался. И некоторые — ты представь только! — предлагали на полном серьезе отступиться от своего товарища по партии, у которого… — хлопнул себя по груди, слева, там, где сердце, — все наше Отечество вот здесь живет.

— Это кто же труса-то празднует?

Старик словно не слышал вопроса — задумчиво глядел на огонь и продолжал говорить уже тихо, вроде бы рассуждая сам с собой:

— Да, ослабили вожжи. А обыватель — по натуре мелкий буржуа — пережил страх и бросился в атаку…

Григорий прервал редактора:

— Хазаров в беде… Как ему помочь?

— Мы, члены парткома, не оставим Хазарова в беде. Не сомневайся, молодой человек, в нашем мужестве. А ты… — старик замолчал.

Григорий сжал голову и долго сидел так. Наконец сказал:

— Если идет борьба, Вадим Сергеевич, я тоже не хочу быть от нее в стороне. А то ведь… можно и от всего спрятаться. Пусть в борьбе за Хазарова мне придется сказать лишь одно слово. Но оно будет правдиво и наверняка поможет… И нельзя медлить. Я не буду ждать… Я сам поеду в крайцентр! Вы уж, Вадим Сергеевич, выручите — приглядите за Семушкой…

И все-таки зря он думал: горячий момент — слепой момент… Может, чуточку улыбнулось счастье? Так или иначе, но вот он едет домой. Разобрались. Правда, слишком долго, ему показалось — почти три месяца — не был он дома. Но разве в таком деле сразу разберешься?

В Святогорск Григорий приехал на попутном грузовике: не стал ждать поезда. В городе было свежо, бело — выпал первый снег. И, знать, неожиданно. Даже деревья не успели сбросить листву. Ветки их, под тяжестью пушистых шапок, свисали долу. Григорию вспомнилась жена. Когда Евланьюшка мыла голову, волосы ее, в белых клубах пены, искристые, так же свисали вниз. Вздохнув, он взял пригоршню снега и потер лицо. Ни за что не приехал бы в этот город, где потерял все. Но где-то здесь Семушка. Или он у матери?

До дома Григорий решил пройтись, хотя одет был по-летнему, в серый, уже истрепавшийся костюм. Солнце то скрывалось за тучи, то выглядывало неожиданно. Снег блестел тогда, шевелился на ветках, шептал что-то и отрывался, падал. Без цветов и зелени болото выглядело уныло. Птицы покинули его. Но там, где оно кончалось, где экскаваторы и люди нарыли котлованы, Григория поразила желтизна. В такое-то позднее время еще цветут цветы?! Он прибавил шагу.

На развороченной земле буйно росла сурепка. Семействами. И цвела. Желтые цветочки весело глядели на него. Словно встречали. Словно ждали. Он растрогался: какие же вы милые, хорошие, мужественные! Нарвал большой букет и вертел его перед лицом, любуясь.

Но вот и дом! А капель… Вызванивает по-весеннему. Первый снег — всегда большая радость. День воскресный. И детвора вся на улице. Хохот, крики. Летят снежки, катятся белые шары, растут крепости.

— Слабко привязала… Тужей бы, — жалуется рядом женщина, пробуя натяг бельевой веревки. У ног таз с бельем. И легкий парок кутает ее. Женщине хочется, чтобы Григорий помог, перевязал веревку. Он это чувствует, но не может двинуться с места — отказали вдруг силы.

— Слабко… Так слабко, что… — снова говорит женщина. А Григорий увидел Семушку. Тут он, тут! Лепит снежную бабу. Притыкивает нос — черную штуковину, которая никак не держится. Мальчишка побольше — смотрит на него. И вдруг вырывает эту штуковину:

— Отдай! Мне такая железка нужна.

— Это моя, моя! — закричал Семушка. И тут увидел отца. Словно захлебнулся — луп, луп глазенками. Но вот сорвался с криком: — Папка! Папанька мой!! — бежит, у шапки уши — мах, мах! Как крылышки. Но что-то вспомнив, Семушка поворачивает обратно. Бьет обидчика и вновь бежит. — Приехал папа! Мой папка! — Подскочил — и за шею. Руки — как ледышки. Крепко вцепился. Потрется щекой да глянет в глаза отцу: он ли? не обознался? Пережив первое мгновенье встречи, погладил небритые щеки, лоб, волосы отца.

Дома их встретила беловолосая женщина. Вздрогнула, будто кольнуло сердце. Глаза выдали страх. Страх за ребенка. Словно он был ее. И Григорий пришел отбирать. «Неужели так привыкла?» — подумал Пыжов. Семушка, словно поняв чувства взрослых, выскользнул из рук отца, стал спиной к женщине, вроде защищая ее, и сказал:

— Это няня Нюша. Она мировая! Ты, папа, ее не выгоняй. Пусть живет с нами.

Григорий рассмеялся: «Разве нянь так сразу выставляют за дверь?» Но рассмеялся все-таки сдержанно: «За сына — за уход, содержанье — конечно, спасибо. Но чтоб на него предъявлять права?! Прости и помилуй».

Но это, может, первое впечатление?

— Вот вам букет. За все доброе, — сказал Григорий. «Няню Нюшу» он знал. Работала она в редакции многотиражки машинисткой. Очень приветливая женщина. Вспомнилось, они даже обменялись однажды комплиментами:

— Будь я холостым, Нюша, не раздумывая, женился б на тебе.

— И я, Гриша… Будь не замужем, пошла бы за тебя, не раздумывая.

Видя сейчас, что ни цветы, ни сам он не обрадовали ее, Григорий спросил:

— Тебе кто моего Семена вручил? Вадим Сергеевич?

— Он… — проговорила Нюша.

Так односложно она отвечала на все вопросы Григория, которому хотелось знать о стройке, заводе, товарищах. День показался ему мучительно долгим. Если бы не Семушка — и невыносимым.

Уже под вечер, видя, что Нюша не собирается уходить, осторожно спросил о муже. Нюша ответила, не изменяя себе, коротко:

— Был и нету.

Лишь позже, от других людей, Григорий узнал: ее муж, инженер, погиб при аварии, случившейся в одном из строящихся цехов.

…Ночью поднялся ветер. Прямо-таки ураганный. Знать, набежал запоздалый гуляка-листодер. Мотал, вертел макушки деревьев, отряхивая их от снега и листьев. Шумел в водосточных трубах, ломился в окна…

Григорий, лежа, при свете торшера читал газеты. Семушка то и дело вскидывался. Не открыв глаз еще, шарил ручонками:

— Папка, ты тут?

На работе Григорию не все обрадовались. Некоторые сослуживцы молчали, уткнувшись в бумагу. С утра до вечера в кабинете держалась напряженная тишина, изредка лишь нарушаемая посетителями. В сто первый раз Григорий сказал себе: «Не кипятись. Удачи или неудачи — ты улыбайся. Возьми себя в руки. Разве Хазаров — не пример для тебя?» И принимал холод спокойно. Зато его улыбка выводила из терпенья многих. Даже его непосредственный начальник, имевший неоценимое достоинство — железные нервы, и тот однажды взорвался: