Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Хазаров, будто просыпаясь от мучительного сна, провел по лицу ладонью. Жестом пригласил Евланьюшку сесть, а сам, сцепив за спиной руки, отошел в сторону. Перед ним, почти во всю ширину и длину глухой стены, висел генеральный план строительства завода — фиолетово-чернильный лист, испещренный квадратиками, линиями, слившимися, плохо различимыми словами. Хазаров задержал на нем свой взгляд. «Вот что меня волнует», — словно хотел он сказать. Евланьюшка отметила: «А кофейный цвет костюма — ему к лицу. Стройней Раф и… светлей, кажется». Намек Хазарова она поняла и не поняла. Евланьюшка знала: больше, чем кому-либо, он принадлежал этому генплану. Раф — частичка его. Самая основная. Без него, деятельного, он, может быть, так и останется фиолетово-чернильным листом. Ну а Евланьюшке?.. Ей, может, принадлежал только хлястик пиджака. Но пока она владела инициативой. И еще надеялась, что и у любимого можно все изменить, вплоть до размера обуви.

— Даже не зайдешь. Не позвонишь, — мягко упрекнула она. — Я ведь одна теперь. Знаешь, поди…

Обласкала взглядом, попросила:

— Расчешись, Раф, примялись твои волосы. Как я люблю, когда ты расчесываешься! Электричество трещит, а ты вроде б его ловишь. Расчешись.

— Ох, Ева! Не знаю, что с тобой делать. — Рафаэль заходил по кабинету. — Все на тебя жалуются. Плотник, участник гражданской войны, слез не сдержал. Чуть не каждый сопляк, говорит, кличет теперь: «Эй, агностик!» Даже тетя Уля письмо прислала: «Не дождуся весточки из Сибири. Что же приключилось с моей Евланьюшкой?»

Замечаний Ева не терпела.

— Какая она мне тетя! За первого встречного вытолкала замуж. Если б не она!.. — Евланьюшка, изменившись в в лице, кольнула его злым, отчаянно-злым, изболевшим взглядом. И не нашла нужным закончить фразу.

Не скрывая досады, Хазаров повысил голос:

— Откуда в тебе такая… неблагодарность к близким людям? Даже черствость! Не ты ли сама утверждала: красивой внешности соответствует и красивая душа?

— Хочешь знать? — с чувством проговорила Евланьюшка. — От любви! Жжет она меня, любовь-то…

— И Григорий — первый встречный? И тетя Уля виновата в твоем замужестве? Да ты, смею заметить, совсем не знаешь своего Григория. Не поняла его. Принижала. А я вот тебе расскажу…

Евланьюшка внутренне содрогнулась: «Сам он… черствый. Да я готова себя убить. И разговоры о Гришке — лишние».

— Пыжов — парень со стратегией. Полторы недели прошло, как уехал, а на стройку уже прибыло семьсот восемнадцать человек. Семьсот восемнадцать! До него как поступали? Соберут сход в селе и просят: выделите Христа ради пять-десять человек на стройку. Как в рекруты. Он же по крупным центрам маханул. А как отзываются о нем? Хваткий, напористый. Насядет — не отступит. Оратор. «Фашизм грозит: зальем мир свинцом и металлом. А мы еще посмотрим. И у нас хватит на врага горячего свинца и металла. Так что помни, товарищ, война с фашизмом идет сегодня. Не только в Испании, но и на нашей сибирской стройке».

Евланьюшка сидела как на иголках. Все ее существо кричало: «Раф не понимает… Нет, не понимает, что такое любовь».

— Да перестань, — плачущим голосом взмолилась она. — Возьми их себе — Гришу, тетю Улю. Мешают они мне, добродетели, взять свое счастье. Вот оно, рядом, а кто-то заслоняет. Теперь эта комвузовка…

Он еще усмехается! Обида душила Евланьюшку. Молчит Раф, глух к ее признаньям. Не может простить замужества? Или… любит уже комвузовку? И — до поры до времени — прячет любовь? «Голос мой, голосочек! Ты ж волшебны-ый, ты ж чарующий… Растопи ты на сердце дружка ледяны иголочки. Обогрей его, студеное. Оброти ко мне, забывное. Ты ж, улыбка моя, ты ж пленительная! Да возьми-ка в полон его, в крепки рученьки. Не то пути, не то дороженьки разойдутся у нас в разные стороны.

Ты беспомощна, красота моя. Неоплатная-а, совсем ненужная-а. Ой же, боженька, добрый дедушка! В слезах горьких купаться — доля тяжкая…»

Обида всасывалась глубже. С губ Евланьюшки, уже дрожащих, сорвалось по-детски капризное:

— За что они меня опозорили? Устроили судилище…

Хазаров пододвинул стул, сел рядом.

— Разве можно за личную обиду так расправляться с людьми? И топтать общественное дело? Ты посмотри, какие снаряды мечешь в своего человека, в труженика! Оппортунизм, троцкист, агностик! Да что ты делаешь?

— Так, выходит, и вы… Комвузовка напела? Ясельки вместо мартена строить! А вы улыбаетесь ей. Молодец, Татьяна Трофимовна! Личная обида… Да не в ней дело! Могу я, советская женщина, встретиться с человеком и о делах поговорить? Эстетику мне пришили… Она, чтоб эстетику-то соблюсти, может, потому и собирает скопом всех мастеров, бригадиров? Когда надо и не надо…

— Этика, а не эстетика, — вздохнул Рафаэль. Встал и зашагал по кабинету. Недовольный, сердитый: — Все у тебя так вот… приблизительно? Словечки одни. А ведь оппортунизм, троцкизм, агностицизм — это не клички вроде Дон-Жуана, Скотинина, Обломова. Это страшное политическое обвинение. И ты, только-только начавшая прозревать, с легкостью кидаешь их направо и налево. Плотник вдруг у тебя оказывается агностиком!

— Но все-таки я поступила принципиально. В хозяйственном-то отношении. Стройке не хватает лесоматериалов, а кто-то ворует. Враг почти ломится в двери, а мы уходим с мартена строить ясельки…

— Понимаешь, принципиальность — истинная! — не против человека, а для него. Кто как не Советская власть должна помочь мужику? Ведь он, когда дети будут под крышей, в тепле, за десять возов леса отработает. А ясли… Строили-то их в нерабочее время. Это раз. А два — сдали, и триста пятьдесят женщин вышли на работу. Это сила или нет? Вот настоящая политика.

Евланьюшка молчала.

— Запомни: наша правда, наша принципиальность — слуги народа. Начнем вот так, как ты, устраивать бури в стакане воды — и обратимся в жалкую кучку людей. Мы сильны тем мужиком, которому помогли. И ради него, если уж на то пошло, революция свершена. Так что… если кто попытается сбить нас с верного пути — мы сами уберем того…

— Мне это не грозит, думаю.

— Как сказать! Ты почему не выполняешь партийное постановление: каждый комсомолец и коммунист в неделю раз отчитывается в своих коллективах за проделанную лично им самим работу?

Это решение Хазаров провел, чтобы поднять ответственность коммунистов и комсомольцев, работающих на строительстве. И он сам первый подал пример, в день по нескольку раз выступая в бригадах.

— Коммунист, комсомолец, — сказала Евланьюшка чужим голосом, согласно Устава, отчитываются или на бюро, или на своем собрании. Так что… не заставляйте меня на бригаде о своей работе говорить.