Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Глупо все, глупо… Понимаю…

И разговор вначале долго не вязался. Но удивительное дело: собирались судить мужа, а принялись за жену. Особенно женщины. Как это так она, имеющая семью, запирается на ночь с мужиком да ведет разговор о работе? И что она за начальник такой?

— Час взаперти говорят, два говорят, до утра работу вспоминают. И поспать, грешным, некогда…

— Дурачками прикидываются.

Евланьюшка раскраснелась, слушая. Дышала, как загнанная, затравленная волчица. И смотрела так, словно выбирала: на кого же броситься? Взяв слово, она начала с вызовом:

— Женщине нашей Советской властью дана свобода. А вы, затурканные, все не привыкнете к тому. Замужняя женщина не может встретиться с мужчиной? Если встретилась, значит, между ними была греховная плотская связь? Одумайтесь, что вы говорите!

— А как это выглядит с точки зрения этики? — спросили у нее.

— Давно пора покончить с вашей рабской этикой! — злобясь, выкрикнула Евланьюшка и села.

— То есть что? — встала пожилая женщина. — Нас призывает эта куколка: давайте побросаем семьи и пойдем интересны разговоры искать, угощенья пряничны — свобода! Что ж после такой свободы получится? — я спрашиваю. Дите пускай заревется, муж… Да подумашь, бабий владыка! Нет, девоньки, брак — не токо любовь, хиханьки да хаханьки — это и…

— Обязанность, — подсказали ей. Женщина обрадовалась:

— Вот-вот! Обязанность…

Суд незаметно вылился в диспут. Позицию Евланьюшки дружно осудили. Но убедить не удалось. Евланьюшка ушла обозленной, не дождавшись конца разговора.

Григория она встретила дома с холодным презрением:

— Я подаю на развод!

Пыжов словно и ждал этого. Взял лист бумаги и написал аршинными буквами:

«Развестись не возражаю. Но быть на суде не могу: уезжаю в ответственную командировку. Ребенка прошу оставить со мной, так как…»

Причину не смог придумать. Вычеркнул последнюю строчку: пусть Семушка сам решит. Подав написанное Евланьюшке, сказал усталым и вроде бы даже безразличным голосом:

— Спешишь развязать себе руки, думаешь, Хазаров обзарится на тебя? Он слишком занят, чтобы играть в любовь. И понял: твоего огня надолго не хватит.

— Не волнуйся! Моего огня хватит сжечь и тебя, и Хазарова, и даже стройку, — выпалила Евланьюшка. Она не ожидала, что обойдется так просто, без скандала, без унизительной мольбы: одумайся, у нас же ребенок. И, закрывшись в своей комнате, не могла сдержать радости: он дал развод! свободна!

Только когда Евланьюшка легла, в душу, ослабшую, помягчавшую, стало вкрадываться сомнение: верно ли она поступает? Что-то уж очень многие осуждали ее…

— По себе меряют! — отмахнулась она. И каждого, кто выступал, перебрала, ощупала со всех сторон. Обостренная память выдавала мельчайшие подробности. Тот-то, не заплатив в кассу ни копейки, увез со стройки воз первосортного тесу — видите ль, дом закрыть нечем. Другой — там-то и при тех-то! — произнес сомнительную фразу политического характера. Так, перебрав каждого, Евланьюшка пришла к выводу: она, принципиальная, им вроде поперек горла. Боятся и сговорились выжить. Но обожгутся…

Засыпая, она произнесла, как некогда дядя Яша:

— Нет честности.

Утром, ни с кем не советуясь, отрядила к рабочему, что увез со стройки тес, комсомольскую комиссию. Ратовать за честность — одно, а вот мы посмотрим, каков ты…

Разговор был лаконичным: чем покрыл дом? а где взял тес? купи-ил?! где же купил? ну-ка предъяви квитанцию!

Документа, как и следовало ожидать, не оказалось.

Комиссия составила акт: украл. На объектах «Строймартена» засверкали «Молнии»: Светляев грабит народное государство, воздвиг кулацкие хоромы! Начальница «Строймартена» — эта комвузовка, что вьется вокруг Хазарова! — вступилась за рабочего:

— Как ты смеешь, девчонка, не вникнув в суть, кричать такое? Я разрешила ему. У человека семь душ на иждивении. И один другого меньше.

Евланьюшка не спасовала:

— А, вот оно что! — воскликнула она с издевкой и кривляясь. — Значит, ты разрешила? Что ж, и тебя раскрасим. Кто, интересно знать, тебе позволил? Оно что, добро-то, твое? Народное, наверно. Так народ и распорядится.

И начальницу Евланьюшка разобрала по косточкам. «Косточки» комвузовки, показалось, не ахти какие, вызывали лишь одно — сожаление. «Что она может, богом забытая? Спеть, как я? Или как Гришка, хоть плохонькие, но стишки сочинять? Мужичка! Тварь бездарная! Маслишься к бескрышим, к Хазаровым… И весь твой авторитет на масле замешен».

Перехлесты, обоюдные оскорбленья… В общем, закружилась карусель! У Евланьюшки нашлось немало сторонников. Что ни оперативка, что ни собрание в «Строймартене» — то и перепалка. Никто Евланьюшку не видел за серьезными политическими книгами, а тут она показала себя очень подкованным человеком:

— Это позиция оппортунистическая, если хотите знать, — заявляла она с трибуны, глядя на начальницу. — В нашем рабочем коллективе завелись пособники троцкизма. И я призываю решительно покончить с ними!

— Если хотите посмотреть на живого агностика, так вот он, — под громкие одобрения зеленой молодежи Евланьюшка показывала на своего противника.

И перед ней стали пасовать даже те, кому бы следовало ее остепенить сразу же. Начальница, доведенная до отчаянья, со слезами пришла к Хазарову:

— Не могу больше. Никакой работы — день и ночь пустые дебаты. Или я, или она…

Рафаэль Иванович выслушал и пообещал разобраться. Но долго не мог решиться на серьезный разговор с Евланьюшкой…

Пользуясь правом любимой, Евланьюшка пренебрегла назначенным временем. То, что Хазаров приглашал ее не на свидание, даже не в кино, а в партком, для Евланьюшки не играло никакой роли. Разве на хорошеньких женщин серчают? И кто из мужчин позволит себе говорить с ними на строго официальные темы?

Изящная, нарядная, она вошла в кабинет, улыбаясь: а вот и я, Раф! Видеть его — для Евланьюшки это уже было счастьем. Она распускалась, как цветок. Жало, колючки — все то, что пугало в ней других, — в этот миг пряталось. Заждавшийся Хазаров встал с тяжелым вздохом. Евланьюшка отмстила: «Ба-ах, да он в новом костюме! И чем-то похож на американца, шеф-конструктора мистера Уильяма Чонси. Галантный! А я руки не подам. Сколько ты будешь меня изводить?» Она остановилась в трех-четырех шагах от стола. Красивые черные глаза были игривы и чуточку нахальны. Она словно спрашивала себя: ой, да так ли уж он хорош?

Ради сегодняшней встречи Евланьюшка надела сиреневое платье, расшитое на груди цветным стеклярусом. Когда Григорий брал в Москве на толкучке модную сиреневую рубашку, он знал — это любимый цвет Евланьюшки. Но платье было дорого сердцу не одним цветом: она ходила в нем на первое свидание с Рафаэлем. С того дня прошло шесть лет. За это время Евланьюшка внешне стала еще лучше. Рафаэль, забывшись, смотрел на нее, как близорукий: и видел, и не видел. Евланьюшка, словно дразня, пропела вполголоса: