Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Так комсорг Пыжова жена, что ль?

Григорий улыбнулся: она. Парень, покраснев, встал:

— Ну, извини. Сам понимаешь. Дежурим, ухо приходится держать востро. Мало ли что! Огнем за час все можно спалить. Из Москвы приехали-то? Понятно, соскучились. А мы сейчас мигом разыщем ее.

Парень позвонил в горком комсомола, но там никого не оказалось. Он посмотрел на часы и засмеялся: уже двенадцать, а горком-то не круглые сутки работает! Он еще звонил куда-то, расспрашивал, ругался, требовал: поглядите, вам там два шага ступить! Ответ повсюду был один: нет Пыжовой.

— А Фильдинг… Вы случайно не знаете такого? — спросил Григорий. Ему очень не хотелось высказывать какие-либо подозрения, но он уже не мог с собой ничего поделать.

— Фильдинг? Это переводчик, что ль?

— Да, да! Но вроде б он теперь — бригадир!

— Бригадир? Может быть. Ты подожди. Нас вот-вот сменят — и пойдем вместе. Я живу в доме молодых специалистов. Фильдинг тоже там, — парень посмотрел пытливо на Григория, словно хотел удостовериться: можно ли на него положиться? — и спросил: — Он не из буржуев будет? Такая холеная морда. Прости, я, может, грубо, но… Так и видится в нем барин. Всезнайка. Да и смотрит с презреньем на простых смертных.

Григорий ничего не мог сказать. Но в душе был солидарен с этим парнем из комсомольского патруля. Присаживаясь, он подумал: «Эх, Раф, Раф! А ты уверял: она занята работой. Фильдингом она занята. И вообще, когда говорят, что-де работы невпроворот — это отговорки. Блеф! Это значит, к тебе охладели, тебя сторонятся».

Смена запаздывала. Григорий постанывал, будто мучила зубная боль. Запылал жаром. У дверей, на штабельке шлакоблочных, продырявленных кирпичей, стоял оцинкованный бачок. Кружка на цепочке. Григорий заливал жар водой. Теплая, пахнущая тиной, она еще больше распаляла жажду. Григорий время от времени позванивал домой, с надеждой считал безответные гудки и в сердцах бросал трубку: не жизнь — сплошное измывьё. Ох, прав дед! Говорил же: «Гришка, с такими кралями, как твоя, токо шашни крутить». Вот… К тому и клонится дело. Откуда они, старые, такой прозор имеют?

Когда отправились домой, уже начало светать. Линяли и гасли звезды. «Тик-тик-тик!» — то тут, то там пробовали голоса зорянки-варакушки. Совсем рядом, в зарослях ивняка, спохватилась сорока: «Не проспала я?» И вот уже затрещала на все болото: «Берегитесь, тут идут люди!» Беспокойная, перелетала с куста на куст, сопровождая идущих.

Григорий, прислушиваясь к голосам птиц, что-то рассказывал о Москве, читал стихи Сергея Есенина (на выбор, под свое настроенье!) да так укачал ими собеседника, что тот вздохнул даже, входя в общежитие:

— Ох, и тоски в тебе!

У дверей Фильдинга остановились. Пыжов оробел. Страшили не переводчик, даже не Евланьюшка. Он боялся самого себя. Сдержится ли, не наломает дров?

— Может, плюнем? — сказал он. Голос прозвучал жалко. На душе сделалось совсем гадко. Ощущение было такое, словно бы должен переступить через что-то, пусть не святое, но важное, именуемое приличием. Но парень уже тарабанил в дверь.

— Мы никому не позволим жизнь баламутить! — говорил он твердо, категорично. Григорий слушал и не думал о ценности этих слов. Сегодня, когда ему тяжело, они его ободряли, а завтра… Для него, бесшабашного, всегда было сегодня, а завтра… Он еще не умел думать о завтра. И, несмотря на мучительные сомненья, в душе все же был благодарен парню, как недавно еще старику-профессору.

Фильдинг открыл дверь с мыслью: кого несет в такое время? И, увидев мужа Евланьюшки, побледнел. Бескровными губами прошептал потерянно:

— Проходите.

Да, тут Евланьюшка! Примолкшая, сидела за столом. Даже не глянула в сторону мужа. Потянулась к бутылке, плеснула в стакан вина — и цедила сквозь зубы. «Совесть козлячья! — чуть не вскрикнул Григорий. — Манерничаешь?» Выпив, она взяла из вазы пряник, черный, напомаженный, но, не откусив и кусочка, принялась крошить. И Григорий, и его спутник, и Фильдинг долго смотрели, как мелькают ее изящные пальцы, словно в этом движенье было что-то необычное.

— Понятно, — первым опомнился комсомолец. — Так завтра и доложим: Фильдинг разбивает семью. Аморальное дело!

Евланьюшка вскочила, сверкнув глазами:

— Кто вы такие? По какому праву вломились? Я вас звала? Или он приглашал? — она показала на Фильдинга. — Мы говорили о работе и… Вон отсюда! Не мешайте нам.

Григорий вздохнул: ох, глаза! Как тогда ночью, когда она разбудила его взглядом. В них было что-то змеиное, черное, жуткое. Он мог теперь и уйти: удостоверился, что у жены — новый поклонник, далеко не Хазаров. Без чести, без здоровых принципов. И слова тратить не захотелось.

Но парень втягивался в разговор:

— Ночью с переводчиком… о работе? Не темни, Ева. Мы не от морской пены родились. И знаем: он тут многих девочек… о работе просвещал.

— Вы хамы! Вы… — Евланьюшка схватила вазу и запустила ею в нежданных гостей. Парень из комсомольского патруля, стоявший к ней ближе, увернулся. Ваза угодила в Григория. Упала — и вдребезги. Пыжов схватился руками за лицо, будто его ослепили. Какой-то миг стоял так, а потом…

В общем, ударил жену. И Фильдингу двинул — в подбородок, так что зубы счакали. Переводчик не защищался. Даже слова не проронил. Но рука, холеная, с отрощенными девичьими ногтями, поползла по столешнице: что тут есть? Попалась чайная ложка — оттолкнул: не надо! И дальше. Вот пальцы нащупали ножницы. Рука стиснула их, замерев и спрятавшись до поры до времени за спиной хозяина.

Парень из патруля не ожидал этакой схватки. С трудом унял Пыжова. Воспользовавшись затишьем среди мужчин, Евланьюшка поправила прическу и, вскинув голову, пошла к двери, на ходу сказав комсомольцу:

— Будешь свидетелем.

Когда за ней захлопнулась дверь, Фильдинг возмутился:

— И сволочи вы! Женщина с благородным порывом уговаривала меня взять отстающую бригаду. Вроде новый почин… И зуботычину получила!

— Замолчи! — выкрикнул Григорий. — Новый почи-ин…

— Ты на меня… не очень, — свободной рукой Фильдинг провел по губам, посмотрел: есть ли кровь? — Если еще при мне ударишь Еву, я…

— А-а, — пропел в ярости Григорий. — Что сделаешь?

— Убью, — спокойно, убежденно отрезал Фильдинг.

— Да я тебя, длинноногого тарбагана!..

— Больше шумишь. А я, запомни, убью. Без крика.

Григорий рванулся к нему, но комсомолец был начеку — удержал и вывел в коридор.

— Ты поступил по-мужски, — сказал он. — Но, понимаешь… Придется отвечать: побои — пережиток прошлого.

— Отвечу! — в сердцах бросил Григорий. — Спасибо за помощь.

И пошел, махнув сразу обеими руками.

Через день в красном уголке «Строймартена» состоялся товарищеский суд. Пыжов переживал, поглядывая на дверь: вот сейчас зайдет Хазаров, поднимет густые черные брови и качнет головой: ну и товарищи у меня! Когда Григория о чем-нибудь спрашивали, он говорил одно и то же: