Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Профессор глядел на него с интересом.

— Тяжелый образ, — вздохнул Григорий. — Но видели б ее — красива! А как поет! Ох, это…

Незрелый молодой ум его не пытался посмотреть на Евланьюшку с социальной стороны. Ну, дочка чиновника. Что вроде бы особенного? Воспитывалась в бездетной семье, при чрезмерном внимании. Отсюда и изнеженность, иждивенчество… Педагогические наставленья тети Ули, вроде этих: «Мы не батраки в жизни, прелесть моя. Нам не к лицу бегать на воскресники и пачкать грязью руки. Заболей», — воспринимались просто как слова, а не философия одного из привилегированных сословий.

— Что обнадеживает меня? В ней борются светлое и темное… Так, может, светлое-то победит?

— Хорошо вы говорите. Как звать вашу героиню? Евланьюшка? Попробуйте написать. Индивидуализм… Это тема! Тема! Подумайте. — Профессор послал окурок в урну и спросил: — А как уживается образ Евланьюшки с образом Веры Павловны?

— Вера Павловна? — переспросил Григорий и, краснея, улыбнулся. — Какая Вера Павловна?.. Это я Вера Павловна, профессор. Я стою перед проблемой: что делать?

— По-моему, надо ехать к своей Евланьюшке. Извиниться, если ей досадили, и жить, — профессор накрыл его руку своей и мягко похлопал: — Извиниться и жить!

Григорий глупо обрадовался:

— Вы так думаете?

— Послушайте старика. Кто от любви уезжает? Набитые дураки да зеленые птенцы. Проявите волю, характер, товарищ мужчина. Станьте заметным человеком. Для людей, для общества. И она это почувствует. Вот как, батенька, к любви-то хорошей следует отнестись. Воспитывая себя!

И Григорий прикатил обратно. Сына он оставил у деда — пасечник соблазнился просторами Сибири, продавал дом и собирался приехать следом.

Встречает ли Евланьюшка? О своем приезде Григорий известил ее телеграммой, примирительной, игривой: «Не хочу учиться, хочу еще раз извиниться. Еду. Буду…» С грустной завистью смотрел он на милых в радости женщин, которые бежали от вагона к вагону, глядя на номера и держа перед собой пылающие букеты. А его Евланьюшки не было. На душе стало пусто и тоскливо. Подумалось: а вернулся-то напрасно, ничего не изменишь.

Он закурил крепкого дедовского самосада, глядя, как спешат приехавшие к трамваю. Ему некуда спешить. Совсем даже некуда. Над долиной реки полз густой туман. Яркое утреннее солнце румянило его и прибивало к земле. Как и раньше, кричали зазывалы:

— Каменщиков собираю!

— Требуются землекопы!

Ну, теперь она, ладушка, наверняка с мил-дружком Хазаровым. Эта мысль, приправленная горькой иронией, вроде б поджидала его тут, на сочной росной траве. Обдала знобким холодком, присосалась к больному сердцу сырыми губами. Он даже вздрогнул. Если б поезда, как трамваи, сразу поворачивали обратно!..

Рядом кто-то засопел. Оды шли во, старчески. И Пыжов услышал рассудительное: «Как же иначе, Гриша? Конечно, с Хазаровым. Ты уехал. Сына отнял и увез. Руки ее развязаны. Совесть? Что про бабью совесть вспоминать? Они стыд за углом делили да под углом и схоронили…»

Григорий спохватился: а подле-то никого нет. Это ж он сам чуть не плачет от обиды! Но все-таки не верилось: такого не может быть! Ведь слышит он голос:

«С Хазаровым она… С Хазаровым…»

Какая-то сила сорвала Григория и, слепая, неодолимая, погнала вперед. Запрыгал по шпалам, вскочил на подножку громыхавшего трамвая. Вздохнул с облегчением, вроде одолел врага. Однако это была еще не победа. Основная, главная схватка впереди. Он поднялся на площадку, бросив неведомо кому:

— Побыстрее, прошу!

Выдыхал дым. Стоящие рядом отмахивались.

— Гражданин, курить-то в вагоне запрещается, — сказала кондукторша, робкая девочка. Он не расслышал. Кто-то, бранясь, выдернул у него изо рта цигарку и вышвырнул в окно. Григорий даже не моргнул глазом. Только повторил:

— Быстрее, говорю! Слышите?

Пассажиры, как шмели, загудели:

— Высокомерный… Ишь!

— Молодешенек, а уваженья к людям… нету-тн!

— Знать, кулацкий сын. Дождешься от них уваженья… в темном углу.

А дома было до удивленья тихо. Счастье-то разве бывает безмолвным? Ни канареечкой не пело, ни голубем не ворковало. Чудеса просто. Спят, поди? В обнимочку… И, топоча, Григорий обежал квартиру. Да ничего не понял. Будто минул их где-то. И еще крутнулся. Не хотелось верить, что никого нет. Пусто! Вздохнув, он подошел к столу. Пыли — толстый слой. И прибрать, видно, счастливым некогда.

Только сейчас он почувствовал — воздух спертый, застойный. Давно не проветривалась квартира. Он потянулся к форточке, намереваясь открыть ее, да замер: от шпингалетов до занавески паук протянул тонкую ажурную сеть. Попавшаяся муха засохла, а хозяин что-то не воспользовался добычей. Наверное, не сладкое житье здесь, раз он покинул жилище.

Григория кольнуло теперь другое: где она ночует? где живет? у Хазарова? И в висках застучало. Он сжал голову. «Нет, я должен научиться владеть собой. Я становлюсь ужасным ревнивцем. Чего доброго, как Отелло, вцеплюсь в горло. Хватит! С этой минуты я…» Но его опять захватила волна ревнивых, мучительных мыслей. Знать, сложное, непростое это дело управлять собой. Вспомнилось, как он однажды ночью проснулся от ощущенья, что на него кто-то смотрит. Рядом сидела Евланьюшка, поджав под себя ноги. Глаза страшные. Он невольно отодвинулся: она убьет, чтобы быть свободной. Развод, формальности — это все долго. Жутко стало от этой, может, и неверной мысли. Дня три, четыре потом он ходил сам не свой, пока не забылись та ночь и темные, настороженно-змеиные глаза.

Григорий написал пальцем на пыльной столешнице: «Зачем вернулся я, пиит печальный?» Его отвлекли стремительные четкие шаги. «Хазаров!» — успел подумать Пыжов. Да, это был он.

— Ну, здравствуй, беглец! — протянул руку. — А мне уже сообщили: твой московский товарищ в трамвае скандал учинил. Что, издержался? Проехал зайцем, а? Я гляжу, двери настежь…

От него пахло порохом, будто он, офицер без петлиц, прибыл сюда прямо из героической Испании. Григорий не разделил его оживления. Молча, сухо пожал руку. Уставился тупо, ожидая с дрожью: вот сейчас скажет главное. Мы, мол, с Евланьюшкой… в общем, соединились. А ты уж, Гриша, сам должен понять: третий лишний.

Хазаров открыл форточку, двери на балкон — воздух, звуки ворвались в мертвую комнату. Рокотал трактор. Коротко, деловито звучал мужской голос: «Кирпич подава-ай! И раствор кончается-а». Прошла машина с ноющими людьми: «Вставай, страна, со славою на встре-ечу дня!» Когда утихал рокот трактора, отчетливо слышался мальчишечий голос: «Чики, чики, чикалочки, один едет на палочке, другой на тележке, щелкает орешки…»

Григорию так же вот, по-детски просто, захотелось посчитаться: кому, Хазарову или ему, достанется Евланьюшка? Чики, чики, чикалочки… Усмехнулся наивности своей мысли. Правду говорят, что влюбленный человек совершенно теряет способность здраво мыслить.