Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

В первое утро, как появился, он посвятил речь величайшим достижениям американской науки и техники. Григорий не слышал ничего подобного, однако демонстративно захлопнул дверь в свою комнату. Это ничуть не смутило начитанного переводчика. И он продолжал речь.

В следующий раз он начал просвещать Евланьюшку в историческом плане. И здесь тоже показал блестящие знания. С полчаса, если не больше, вещал о членах Государственного совета Российской империи, сыпал фамилии, биографические подробности — и до конца не выговорился: кончился регламент. Назавтра продолжил. И опять, когда пошли на стройку, предупредил: вечером докончу.

Григорий кипел от ревности. На четвертое утро, перед приходом студента, он уже ходил по комнате стиснув кулаки. Ждал, накалялся. Но его упредил Семушка. Молча соскользнул с койки и прошлепал в коридор:

— О, ешкина кобыла! — послышался его звонкий удивленный голос. — Ты опять тут, дядя? И чего ты все к нам ходишь?

— Се-муш-ка… Ба-ах! — Евланьюшка смотрела то на сына, то на гостя, замолчавшего от такого неожиданного натиска. Бросив прихорашиваться, схватила Семушку за ухо: — Тебя кто, отец научил дерзить взрослым?

— Отпусти. Няня Дуся говорит про ешкину кобылу — ей ничего, а меня сразу за ухо, да? — сквозь слезы приговаривал Семушка. — Папка!

— Никаких тебе нянь! Хватит. Запру, и сиди дома один. Научат тебя эти няни Дуси! И папы тоже.

Григорий вышел и отнял сына.

— Не смей так обращаться с ребенком! — сказал он. И тон его не предвещал ничего хорошего.

После этого случая Фильдинг в дом не решался войти. Он поджидал Евланьюшку внизу, у подъезда. Курил американские сигаретки, ощипывался, как гусак. Григорий, глядя в окно, мучительно думал: может, сбросить на него что? И когда они, под ручку, отправлялись, говорил с отчаяньем:

— Выдра, не человек! Психопатка!

Иногда на него накатывалось такое, что Григорий с трудом удерживался, чтобы не разбить двери, окна. После такой душевной бури обычно наступала апатия. Он забывал, на какой объект, зачем его посылали. Садился где-нибудь и невидящим взглядом смотрел, как снуют люди, подтаскивая раствор, как неуклюже ворочается экскаватор, тарахтит трактор, вытаскивая из непролазной грязи машину. Мужики нередко гнали: туды твою мать, нашел место где сесть!

Григорий все чаще приходил к мысли: да что, на Евланьюшке свет клином сошелся? Вспоминая ночной разговор Хазарова с ней, вдруг решал: не буду стоять на пути. Для чего? Любят — ну и ладно. Вот приду и скажу ему так: будь счастлив, Рафаэль Иванович. Что за жизнь, если она к тебе душой тянется?

Но получалось, будто бы приходит он к Хазарову и предлагает свою жену. Нехорошо получалось, гнусно. А тут еще новый жук прицепился. Усложнялось дело. И обострялось. Набедовавшись, он ничего лучшего не придумал, как вернуться обратно в Москву: поживем раздельно, авось потянемся друг к другу. Удобный случай представился: из Литературного института пришел вызов на экзамены.

Евланьюшка приехала на вокзал, чтобы сказать:

— Сына оставь.

Григорий посмотрел на Семушку, потрепал за белый пушистый вихор на макушке: решай, сынок, сам. Семушка почередил носком ботинка по пыли, поднял голову.

— Что ты, мамочка! — сказал он, берясь за руку отца. — Ты ж нас не любишь. Ты ж чужих дяденьков любишь.

— Ну, ладно, сопля! Я тебе это припомню! — мать резко повернулась и ушла, не попрощавшись: оскорбилась.

Семушка приуныл. И даже ручонка выскользнула из руки отца: видно, колебался — поехать или остаться с матерью? Но вот уткнулся мордашкой в живот отца и заплакал:

— А мы приедем еще сюда? Мы посмотрим птичкино гнездышко?..

Григорий просчитался, думая, что на Евланьюшке свет не сошелся клином. Для него, обнаружилось, сошелся. Куда бы ни ступил, все напоминало о ней: здесь проходили, тут вот нашли игрушку, глупого Ваньку-встаньку, и весь вечер дурачились. «Гриша, — подначивала она, смеясь, — да ведь он на тебя похож. Погляди… Ай, какой пухлячок!» Григорий на шутку отвечал шуткой: «Вот и ладно, если похож. Значит, вали не вали меня, я все одно не упаду в жизни…»

Оказалось, падает… Упал! И вина в этом — чего греха таить? — не только Евланьюшки.

Шестнадцатилетним юнцом покинул он свою деревню. Столица приняла его охотно. Молодежные журналы печатали подборки стихов. Критика отнеслась к ним по-доброму: «Свежее восприятие… Почти детская откровенность… Художественное видение детали… Перед нами ранний Есенин…»

Приятно было читать и перечитывать хвалебные строчки. Но еще приятней видеть и принимать живое, восторженное поклонение сверстников. Успех отмечали день, отмечали два. Хмель и праздность, проникнув в него, овладели целиком, вытеснив то, что когда-то внесли крестьянский быт и труд. Незаметно повяла душа. Глаза, хотя они, молодые, по-прежнему глядели зорко, ничего не видели. Беда была в том, что он еще не почувствовал наступления художественной глухоты и слепоты. А стихи не пошли. Их возвращали сначала с игривой неловкостью: что-то не то, старик. Потом с досадой: не получились, но ты не огорчайся — неудачи с каждым бывают.

Торжества кончились. Григорий перебивался, пристроившись в журнал литконсультантом. Сам не доучившись, он стал учителем, не зная, что проповедовать. Это был необдуманный шаг. То, что в нем еще не убили «праздники», притоптал, приглушил воцарившийся примитив.

Как умирающий от жажды, Григорий обратился к Евланьюшке — чистому, казалось ему, волшебному источнику. Но ее любовь не окрылила его, не помогла вырваться из кризиса. Напротив, усугубила положение, загнав в тупик. Но даже в эти отчаянные минуты в нем нет-нет да проглядывал крестьянин, сметливый, с заначкой, где припрятано на черный день всего помаленьку. Побитый, затертый городским непривычным житьем-бытьем, он, упрямый, и показывался-то на свет затем, чтобы свериться: а не пришел ли мой час?

В Москве Григория встретили вопросом: что, перебродила зеленая молодость? Он не мог ничего ответить. Но уже знал: учиться не сможет.

Убитый, сидел он на лавке в маленьком уютном скверике института. Глядел на большое дупло в стволе старого дерева. Это дупло-рану кто-то бережно залил цементным раствором. И Григорий думал о неизвестном врачевателе: должно быть, хороший человек.

К нему, Григорию, с усталым вздохом подсел старый профессор, один из тех, кто своей требовательностью приводил в трепет.

— О чем же грусть-тоска, молодой человек? — спросил он, закуривая.

Григорий усмехнулся:

— Да вот образ женщины покоя не дает.

— Вера Павловна из романа «Что делать?» — последовало тоже насмешливое. — И что же вас озадачивает в этом образе? Любопытно…

— Женщина… редкая, исключительная женщина… Индивидуализм — вообще скверная штука. А в любви — особенно. В ней же он доведен до крайности. Я, я и только я! Ни с кем не посчитается, — Григорий помолчал. И потом, словно получив одобрение, глянул в лицо профессору: — Вот вы мудрый человек, а скажите: могут ли уживаться в человеке красота и жестокость? Божий дар и жестокость? Понимаете, в ней, как в природе, живет — и ничего себе! — черное и белое…