Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Милый ты мой! Да это же хорошо, что замахнулся на американские нормы.

Если говорят, что замахнулся, надо б и ударить почувствительней. Вон как Стаханов крутит нормы! То в шахтах, а в металлургии нельзя?

— Не-ет, я выплавлю сто семьдесят тонн в этой печке! — сказал он вслух, закрываясь в красном уголке. Ночь просидел над чертежами. Не дождавшись начала смены, позвонил начальнику цеха. Поднял мужика с постели.

— Что случилось, Пыжов? Какой ремонт? Авария случилась? Ты почему в цехе?

— Да нет же! Послушайте: можно давать на наших печах до ста восьмидесяти тонн. Да! Но реконструкция нужна. Совсем небольшая. Сократить толщину наварки подины и чуть поднять основные пороги.

— Ах, вон что! Дай-ка подумать. Я не совсем еще проснулся.

Григорий ждал, ждал, прижимая трубку к уху, даже засомневался: не заснул ли начальник цеха? Помнил ли о нем? Но тот наконец заговорил. Голос был бодрый, радующий:

— Ну, парень! Предложение, скажу тебе откровенно, ошеломляющее. Без ввода новых мощностей настолько увеличить производство стали… За это ордена дают. Готовь дырку в пиджаке!

— Да я не о дырке думаю. Утереть бы нос этому американцу в гетрах! Значит, согласны? Печь ставим на реконструкцию?

— Больно ты быстрый! Это ж не только от меня зависит. Думаю, даже подраться придется. Ты ведь в прошлом газетчик? Так выступи-ка в прессе! Общественное мненье, дорогой мой, большое дело. Только в твоем предложении не хватает одной детали. Такое количество металла нужно выпускать не по одному, как есть, а по двум желобам. По двум!

После реконструкции печи Григорий положил конец всем сомненьям: выплавил сто восемьдесят пять тонн металла. И о нем пошла по стране слава: сибиряк из Святогорска превысил американские нормы! Да не на полтора-два процента, а на тридцать! С других заводов начали прибывать делегации — за опытом! И из каких газет только не появлялись корреспонденты! Под снимками, в статьях фамилию Пыжова всегда сопровождали слова — знатный молодой сталевар. Это было приятно. Что скрывать?

В те золотые незабываемые дни в Москве состоялось Всесоюзное совещание стахановцев. В числе представителей от Святогорского завода был и Григорий. Что такое рабочий человек в новом обществе? Весь ход совещания отвечал на это — самый почитаемый человек. До сих пор греет сердце воспоминание о кремлевском приеме. Грановитая палата, члены правительства… О столике номер три шутили — высшая, мол, знать собралась. Как жаль, что не сохранилась фотография! Рядом с Алексеем Стахановым, Макаром Мазаем, Никитой Изотовым сидел он, Григорий.

Кто-то сильным голосом затянул:

И в Грановитой палате, где на протяжении веков устраивали приемы цари, где праздновала знать, зазвучала песня. И пели ее рабочие. Да как пели!

После слета стахановцев в жизнь Григория вновь вмешалась судьба.

Все участники слета около месяца выступали перед трудящимися города. А Григорий уже знал: ему не плавить больше металл. Из комиссариата черной металлургии пришла телеграмма: откомандировать товарища Пыжова Григория Петровича на учебу. Он уже, прощался с городом, с заводом, который так круто повернул его жизнь. Григорий и Семушку исподволь готовил: поедем, сынок, к бабе Уле в Москву, Кремль опять посмотрим. А мама Нюша станет слать нам письма: как там дорогой Семушка? Я скучаю и жду вас в гости.

Григорий радовался, что в общем-то скоро и так удачно порывает с Нюшей. Он чувствовал — на него опять накатывается тяжелая тоска. Надо было спешить с отъездом. Вечерами, возвращаясь домой, с завистью смотрел на чужие окна, пытаясь представить, что за жизнь там идет. Или встретится женщина, похожая на Евланьюшку, и как будто под солнечное сплетенье ударит кто: стоит Григорий, тряся зачумелой головой, и не может понять, что же произошло?

Перед самым отъездом — знать, кому-то из партийных руководителей понравились его выступления — Григория избрали секретарем горкома комсомола. Он чуть не плакал:

— В Москву же направляют учиться!..

— Твое не уйдет. И через два года пошлем.

В цехе он был неосвобожденным комсоргом. И стаж-то… месяца три всего. И дел — провели несколько воскресников да на заработанные деньги купили бильярд. Однако отговорки, что нет опыта комсомольской работы, не помогли.

Опустошенным переступил порог ненавистной квартиры, в которой и днем наглухо, чтоб не пробился ни один лучик солнца, занавешивались окна. И Нюша — она уже не работала — играла с Семушкой в одну неизменную игру — прятки. При этом приговаривала: «Где же Семушка? Где этот огонек? Ах, знать, из глазок Семушки сыплются искорки! Но где же он? Я никак не найду».

Игра была в самом разгаре. Тычась впотьмах туда-сюда, Нюша выводила!

— Где же Семушка? Где этот огонек?

Григорий включил свет, заругался:

— Отупеть можно. Одно и то же… Одно и то же!

— Папа! — из-под стола выскочил сын. — Ну, не ругайся. Ну, разреши еще разок спрятаться. Мне нравится про искорки. Мы же скоро уедем…

Нюша, сахарно-ласковая Нюша сказала:

— Не сердись, Гриша.

Он давно не видел ее простоволосой. Сейчас Нюша, похоже, запамятовала повязаться платком. И Григорий поразился: она же совсем седая! Седехонька! Забылись свои неприятности. Отступила и своя боль. Он коснулся ее волос?

— Ты переживаешь, Нюша?

Она вздрогнула, будто он обжег ее. Накинула платок и зачастила:

— Что ты, что ты, Гриша! О чем мне переживать? У нас все хорошо. Я же люблю тебя, а ты меня. Я очень тебя люблю.

Он молча поцеловал ее. За то, что лгала. За то, что так преданно любила неведомого ему человека.

Но отношения их не налаживались. Копились обиды, часто вспыхивали ссоры. И так она извела Григория, что, когда началась война, он с душевным облегчением явился в военкомат. С дороги уже написал Евланьюшке, чтоб взяла сына к себе. Да, видно, Семушка не пожелал оставить Нюшу. Слал он письма с прежнего адреса.

В сорок втором Григорий с тяжелым ранением лежал в госпитале в Новосибирске. Нюша с сыном приезжали к нему. Григорий уже поправлялся. Она сняла комнату. Втроем — Нюша, Семушка и он — провели целую неделю. В ту лихую годину это было неслыханным счастьем. Исстрадалась Нюша, измучилась. Хоть и не говорила почти, больше плакала, — слезы ее остались в памяти как добрый признак.

Потом Семушка писал:

«Когда же ты вернешься, папка! Мама Нюша целый день на работе. Я все один да один. И есть почти нечего…»

Но через некоторое время и такие безрадостные письма перестали приходить. Нюша вообще не писала. И Григорий взывал к Семушке: что случилось? Ответа не пришло. Каждый день писал Нюше: беда у вас какая? где Семушка? Наконец, получил письмо все с теми же страшными словами: «Был и нету».