Юрий Арбат - Звонкое чудо

Рассуждали расчетливо:

— Старого беса не улестишь, так он отведет плохую делянку, намаешься бревна из оврага таскать да с гор волочить.

Возле своей пасеки, на поляне, раскидали снег, добрались до брусничных листьев. Сухостой на маюшку рубили в три топора. Если считать яму, то высотой избушка аршина в полтора, — встать не встанешь, заполз и либо лежи на нарах, либо сиди на земле. Из камней сложили печь без трубы, — дым выходил через дыру в крыше. С вечера в маюшке парно, к утру — мороз.

Узнали: Крикун загодя заклеймил деревья, хорошо бы до свету съездить раза два.

Недосыпали, недоедали, из последних сил тянулись, только бы лишнюю возку сделать, лишние копейки заработать.

Крикун приходил и, найдя неубранную вершину, начинал орать:

— А ну, бездельники: права ножка, лева ножка, подымай понемножку!

И в свою книжицу записывал тоже вроде «долгуша»: за любую промашку — вычет.

Как перед рассветом или в сумерки увидишь порок на дереве? Привезешь на нижнюю биржу, а там карантинный десятник еще лютее Крикуна. У него глаз наметанный и к лесорубам беспощадный. То «ветреница» — трещинка от мороза — у ели попадется, то «серницы» — смоляные ядрышки — карантинный разыщет, то «табачный сук». А сколько еще статей-ловушек приготовлено?! И от каждой — выгода десятнику.

Измученные, обессиленные, лесорубы затемно возвращались в маюшку. Надо сварить «рокку» — похлебку из сущика, заправленную мукой, и натаять снегу для чая.

Короткая ночь отдана сну. Отцу казалось, что он только-только задремал, склонив голову на пахучие сосновые лапы, а дядя будит:

— Вставай, Андрейко.

Выползают из маюшки: пока варится каша, надо готовить коня.

И так тридцать дней, без отдыха, без праздника, без радости, без песни и сказки, с тяжелым трудом от зари до зари и с ночным забытьем, с невеселыми думами о родном доме и ужасом перед отъездом «в ученье».

Собрались в обратный путь. В тряпице — заработанные деньги: пай. У дяди и двоюродного братана три пая. Третий — на лошадь. Здесь она идет наравне с человеком. Вернее, человек приравнен к лошади.

Добрались до родной деревни, а там — плач.

Отцов дядя спросил:

— Что тут у вас?

— За мальчиками приехали.

Много потом и повидал и испытал отец, а про ту минуту рассказывал: сердце остановилось. Ведь это и за ним, выходит, приехали.

Отец соскочил с саней, пошел рядом, то оглянется на избу, где бабы голосили, то свой дом ищет — ведь там и батя и мать, — может, порушили кабалу, отстояли его, не отдадут чужим людям в Питер.

Дома услышал разговор.

— С Андрейкой-то у тебя все, что ли, слажено? — спросил дядя.

— Все, понимаешь.

— И задаток взял?

— Пять рубликов. Пять.

Вроде бы дед-то мой, отцов отец, оправдывался, — говорил жалобно.

Вспомнилось отцу: поздней осенью, когда пала лошадь, пришел, будто подстерег беду, какой-то заезжий человек. Сел за стол, пил чай и соблазнял:

— У тебя, вишь, сколько ртов. Чем кормить будешь? Роккой? А муки где возьмешь? В долг, поди, уж все, что мог, за брал?

— Забрал.

— И под лесную зиму и под сплавную весну?

— Подо все.

Гость продолжал вкрадчиво:

— А чем плохо старшему дать в руки ремесло? Отправь в Питер в ученики. Поработает лет десять в овощной лавке или в мучном лабазе. А то вот у меня есть заказы из москательной и фарфоровой торговли. Чашечки беленькие, звенят как серебро. Чудо из чудес! Красота! К делу пристроится, тебе же еще деньги высылать станет.

Долго пел гость, и все так сладко, так хорошо у него получалось. А отец думал, что уедет в чужую сторону, хозяин бить станет, — где это видано, чтобы хозяева не били учеников. А может, доведут до болезни и выгонят, как Павку-чахотошного, кривого Петра сына. Такого в городе держать не станут, а деньги стребуют обратно.

А дед, отцов отец, видно, о том же размышлял. Только другое его беспокоило. Тяжко подписывать условие, да делать нечего. Пять рублей сулит гость тотчас и десять, когда станет забирать мальца. А пятнадцать рублей для олонецкого крестьянина — немалые деньги, поднатужишься, так удастся и лошадь купить.

Видел отец, как отдал гость «синенькую».

И вот подгадал вернуться в день, когда увозят ребят — и его тоже — в Питер.

Одели парня, и он встал на улице возле крытой повозки. Оттуда, как галчата из гнезда, выглядывали головы ребят, купленных в соседних деревнях.

Скупщик теперь не по-доброму говорил с родителями, а покрикивал.

Простоволосая бабка вырвалась на улицу, кинулась к чадушке, упала на колени, обняла и, мешая свои и его слезы, запричитала как над покойником:

— Сыночек мой ласковый, жалкое желаньице! На кого ты нас оставляешь, на кого мы теперь понадеемся? Ни с какой стороны не повеют на нас теплые ветерочки, не услышим доброго словечка, заржавеют наши сердца. Печет красное солнышко среди лета теплого, а нас не согреет. В какую дальнюю путь-дороженьку собрался-снарядился ты, с какой сторонушки ждать тебя?

Скупщик торопился покончить с неприятностями.

— Лезь! — приказал он.

Отец послушно влез в повозку и вместе со всеми в последний раз посмотрел на родные места.

Сел скупщик на облучок, гикнул, свистнул и под плач матерей и сестер сгинул, исчез.

Отец, и верно, угодил сначала в москательный, а потом послали его в фарфоровый магазин. Побоев принял немало. Но с течением времени и отмечали все же: полюбил он красивую и нежную посуду и мог толковые мысли высказывать насчет различных разделок. Подрос — женился, семьей обзавелся, стали его посылать на ярмарки. Он мне рассказывал обстоятельно, как приказчики с фарфоровых заводов да из посудных магазинов присматривались к спросу: что народ охотно берет, а от чего нос воротит. Тут тоже смекалка нужна. И хотя умер отец уже в советскую пору, погубило его — я так считаю — все же то самое первое место, куда его скупщик «в ученье» послал. Заставил хозяин ребят ящики таскать, и с немалым грузом. И все покрикивал:

— Ну, бездельники, живо, живо.

Отец мне говорил:

— Будто Крикун из того леса, в котором мы всей деревней маялись. Видно, порода-то у них у всех одна: жилы тянуть.

И надорвался.

Потом его жизнь еще труднее сложилась. Но светлая голова все же не дала пропасть: спасло то, что он в художестве оказался смышленым, а от этого — новый хозяин разглядел — и для торговли польза.

А я вспомню картину, что отец нарисовал — как скупщик приехал, как он детей увозил, и «жалкое желаньице» как вспомню, — так у меня сердце-то и защемит.

е ты первый про Ивана Селиверстовича вспомнил. Люди приезжают к нам и часто интересуются.