Юрий Арбат - Звонкое чудо

Подошел я к залу и у дверей стал. И будто меня в сердце кольнуло: стоит у витрины с «Воспоминанием» женщина в солидном возрасте, вроде бы даже с сединой, в старомодных очках, в кофточке шерстяной. А рядом двое пареньков: одному лет шестнадцать, а другой поюней, подросточек, лет, поди, четырнадцати. И так пристально все трое смотрят, приникли к стеклу, у ребят глаза горят, а мать им что-то все говорит, говорит. И тоже так трепетно, горячо. Ах ты, думаю, вот это зрители, — для души радость, для сердца услада. И все всматриваюсь беспокойно, себе самому не верю. А уж знаю: ведь это — Наташа стоит. Подойти хочется. А что ребята подумают? Ведь выдаст себя, как и я себя выдам. Детское сердце приметливое, оно и правду чует и фальшь отличит. А вдруг после этой встречи вся жизнь их кувырком пойдет? Может ведь такое статься?

Как на медвежьей охоте: решай быстро — либо ты косолапого под бок рогатиной, либо он тебя лапой сграбастает.

Горит сердце. Нет, думаю, ничего я тут не в силах изменить, как в грозу громовую. И не ныть надо, не клевить себя, а идти по возможности спокойно, как подобает мужику, да еще заточнику.

Вот тебе и все про первое счастье и про последнюю встречу.

риезжали к нам на завод фотографы со студии, с той, что хронику для кино снимают. Главный у них в очках, с бородкой, командует:

— Подыщите мне, будьте любезны, тую династию.

От выкопал словечко, язви его тридцать. Раньше так господа про царя только выражались: династия дома Романовых. Какую же династию этот бородач требует найти на фарфоровом заводе?

И что ж ты думаешь? Разъясняется все в скорости. Ведут под ихний аппарат, под самый глаз трещалки, — кого? Василия Филимонова семейство. Самого ставят в передний ряд, — ну, он, действительно, живописец умелый, сколько премий получил на своем веку. Опять же, слышал я, будто представили его к почетному званию заслуженного деятеля искусств. А вот что его Матреха рядом умещается, — это непонятно. И даже чудно. Конешно, и она на заводе трудилась, да ведь в кои веки, еще при царе Горохе, до первого сына. А она, что лебедь-птица, выведена у нее сыновей вереница. Судьба разбросала их по всему свету, старшой на Дальнем Востоке в военных частях, второй в Ленинграде электрическую науку преподает, третий аж в Африку забрался, в — нашем посольстве служит. И только четвертый под батькиной рукой в живописцы вышел. А теперь за тем же столом, где отец и дед, у окна еще внучек примостился.

Смотрю, и он — малышонок-то — лезет с отцом под трещалку: тоже сниматься хочет, это Васька, тот, что весной ремесленное кончил.

Семейство Филимоновых в полном сборе.

Бородач их вроде бы пересчитал, улыбнулся:

— Порядок. Вся династия налицо.

И принялся кричать как оглашенный:

— Свет. Начали.

Свет из прожекторов среди бела дня пущают. Трещалка вовсю трещит. Значит, быть Филимоновым в кино, и мы их в клубе на экране станем смотреть, как почетных людей и представителей рабочего класса. Да… Они, получается, династия, а я, по всем отзывам и грамотам, первый мастер-живописец, как осевок, брошен. Не династия. И все из-за дочки Наденьки. А верней, коли душой не кривить, сам виноват.

Ох, как ясно помню ее, когда родилась. У нас и кровати-то не нашлось: два старых кресла вместе составили, тюфячок вдвое сложили, да так и умостили ее, ягодку. А сами наглядеться не можем: Жена улыбается:

— Вся в тебя. Ты глядь-ко, как кулачок сжимает. Сбоку-то, сбоку морщинки приметил? И пальцы длинные да тонкие, ну чисто твои. Живописной, верно, станет.

А я уже тогда прикидывал:

— На двух войнах сражался, раны принимал, в неурожайный год горя хлебнул. А в ее жизни чтоб не всяк гром бил, а и бил, так не по ней. Чтобы ладно жила, чтобы удача охапками, а лиха ни щепоточки. И уж если судьба назначит ей идти по живописной линии, так чтоб образование не менее Академии художеств. Вот как загадывал.

Каждый шаг берег, каждый лепет помнил.

Бабка ее баловала, а за ней и я с женой.

Бабка пристанет:

— Наденька, как Жучка лает?

Молчит Надя, ждет, что дальше последует.

А бабка:

— Ну скажи, милая, скажи, ягодка. Скажешь — конфетку дам.

Наденька улыбается, а потом!

— Гав! Гав!

И конфетку в рот.

Второе ее слово: «Мое». Тоже бабкина наука.

Рисовать стала рано. Начертит кружок, настучит карандашиком, поставит точки — глаза, точку — носик, точку — рот.

— А брови где? — спрашиваю.

Пыхтит, выводит линию над глазами:

— Вот. Одна бровь на оба глаза.

И тянет руку:

— Дай конфетку.

В больницах человека на просвет берут, всё видят, где какая неурядица в организме притаилась. А когда с девушкой гуляешь, о том о сем разговариваешь, разве ее просветишь? Разве характер до тонкостей узнаешь? К тебе она, как яблочко к солнцу, все румяной сторонкой поворачивается. А коли внутри червячок, то, скажи на милость, — как его распознаешь?!

Всем взяла моя жена Ольга — и собой статная да красивая, и улыбка у нее милая. А вот призвание мое — живопись, чем я в жизни радуюсь, — для нее, вишь ли, не по нраву. Не выгодно-де. Можно, мол, найти кое-что и поприбыльней. Откуда в ней скупость — ума не приложу. Право слово, точно в крови сидело. Не то что копейке счет ведет — это для хозяйства не плохо, — нет, она гнилого гриба не выбросит — либо в суп, либо в жарево пустит. А чуть укоришь — она вразрез:

— Не тот злой червь, что в нас, а тот, что из нас. Это же грибной сок. Зачем добру пропадать?

Гости придут — едва ли не черствой коркой встретит. Поверите, сам редко сыт бывал. У нее на все резоны. Либо:

— Это на утро оставим.

Либо:

— Много есть — вредно для человека.

Что уж за аппетит, когда любая котлета на счет, а тарелка супу — про запас.

И бабка ей во всем поддакивает. Да ведь и то сказать: ее воспитание.

Так они вдвоем-то и тянули за собой Наденьку.

От бабки только и слышишь:

— Дай-ко, моя ягодка, дай-ко, моя милая, я сделаю сама.

Мне бы прикинуть, куда идет такая стежка-дорожка, а я, дурья башка, радовался: вот, мол, внимательна бабка к моему чадушке.

Эту вредную старуху надо бы, минуты не медля, отправить обратно в деревню и деньги ей туда посылать, — пусть себе в покое век доживает, а молодую жизнь не калечит. Благо все скрипела старая, что покинула родные места, крепкую избу, да ухоженный огород.

Но вот не додумался я в ту пору.

Подросла моя Надежда, учится неплохо, все с лету хватает: способная. Только ей это вроде бы и ни к чему. К нарядам пристрастилась. Бабка о басочке, мать о корсажике, а дочь о кокеточке. Что ни вечер — либо кино, либо танцы. Раньше, бывало, подсядет, когда я рисую, и все-то допытывается: