Юрий Арбат - Звонкое чудо

— Спасибо вам, как ведущей.

А Лизавета — ОТК к дверям пятится.

Лосев ее спрашивает:

— Что это у вас вдруг суматоха поднялась?

Лизавета Михайловна разъясняет:

— Директор предупредил, чтобы заканчивали. Председателя совнархоза ждут. Нового.

Лосев улыбнулся и промолчал.

А когда приблизился он к проходной, осталось едва две минутки до трех часов дня, или, как у нас стали изъясняться по-железнодорожному — часы показывали четырнадцать пятьдесят восемь. Завхоз погонял уборщиц, следил, как раскатывают по коридору красную дорожку, и командовал кому-то:

— Радио включите, как товарищ Лосев по лестнице станет подыматься. И скажите радисту, чтобы веселенькое… Ясно?

Как столб стояла Татьяна-секретарша и косила глазом на входную дверь.

Новый председатель совнархоза Николай Афанасьевич оставил ее на левом фланге и ею вовсе даже не замеченный прошел в кабинет директора.

О чем начальство промеж собой рассуждало, можно догадаться, и я о том знаю в общих чертах. Но, видно, лысина у нашего директора все-таки взмокла.

С той поры появились в продаже скромные, недорогие, с милым сердцу русским рисунком и очень современные и красивые сервизы, чашки и вазы. Мало их, правда. Но, как говорится, лиха беда начало.

днажды велят мне ехать в Москву. Говорят, созывает людей заместитель министра: не то совещание, не то семинар. Меня включили как представителя старой заводской гвардии, ты, говорят, учиться любишь. Это верно: всю жизнь о том мечтал, да только на счастливую зарубку не угодил: отец помер, а ртов дома восемь, и я за старшего. Зато сын у меня с самым высшим образованием.

Вот таким образом и удостоился я попасть в министерские хоромы. А какое министерство — сообщить затрудняюсь, в ту пору шла очередная реорганизация и только еще прикидывали название. В общем-то, это и не суть важно.

На посту заместителя находился солидный такой мужчина. Когда-то он у нас на заводе ведал снабжением и сбытом, а потом полез в гору да в гору и добрался до верхушки. Стал о себе очень превосходного мнения, и тех, кто пониже, называл не иначе как на «ты». Правда, не кричал и чужие слова выслушивал, но чувствовал себя вроде отца-благодетеля и потому обращался со всеми, как с детьми. А дети-то ему в старшие братаны годятся, — взять хотя бы и меня. Я ему, как положено: «Вы, Николай Игнатьевич!», а он мне: «Ты, Седаков». Но я не обижался. Так рассказываю, к слову.

Цель министерского совещания в том заключалась, чтобы решить разные вопросы насчет сбыта фарфоровых изделий. Было время — любую посуду брали, нарасхват шла даже бракованная. А потом покупатель стал разбираться: это мне по вкусу, а это — нет. Тогда заводские принялись разные конференции проводить да опросы устраивать. Ну и, понятное дело, повышать качество изделий. Многих людей в заграничные командировки порассылали: глядите, мол, наматывайте на ус, в толстые блокноты заносите свои замечания, ну и, конечно, используйте соответственно.

По идее неплохо придумано, но ведь ты знаешь, иной раз скомандуют, а у нас живо найдутся любители лоб от усердия расшибить, — я собственным именем их не называю, так только, намек даю.

Заместитель министра в окружении двух инженеров самолично выезжал во Францию. Один из его овиты наведывался потом к нам на завод, и мне с ним у главного бухгалтера на пиру пришлось рядом сидеть. Мимо рта рюмки не проносил, — не знаю уж, чья наука, — наша, домодедовская, или в Париже новейший курс прошел. Для поднятия своего авторитета про заграницу болтал и всем восхищался.

— Ах, — говорит, — какая картина: пойдешь вечером по заграничной улице — мостовая газетами забросана. Какая культура! Сколько читают!

Мне смех: ишь чем обольстился — беспорядком на улице!

А ведь наверняка там что и путное отыскать можно.

Ну, ладно. Заместитель министра велел натащить разных чашек да сервизов с наших заводов. На другом столе — тоже завал: это он из-за границы навез. Навез-то навез, да только навоз. На одну хорошую вещь десяток барахла.

Начались доклады да речи. Когда заместитель министра заговорил насчет качества, кое-кому у нас досталось по загривку. Справедливо, — ничего не скажешь.

Потом он стал брать вещи со стола и, как говорится, тыкать нас носом.

— Вот, — говорит, — ваза. Она из заводского музея. Ее, я знаю, ругают некоторые ваши художники и скульпторы. За что? Говорят: наляпали тут невесть какие финтифлюшки. Ну и что из того? Я считаю, она красивая и ругать ее нечего.

В зале зашептались, заговорили, хоть и вполголоса, а все же народный гул получился. Заместитель министра зыркнул глазом и обратился ко всем:

— Повторяю: ругать нечего. Потому как именно подобные вазы видел я за границей, и там о них очень даже высокое мнение.

Опять гул прошел по залу. Кто-то сказал:

— Это нам не указ.

А другой подхватил в дом смысле, что мы сами с усами.

Слова эти пришлись как раз на ту минуту, когда заместитель министра Николай Игнатьевич воздух заглотнул меж двумя фразами и потому все отлично услышал. Виду, однако, не подал, а поди-ко, все же подумал: сейчас я их, этих несогласных, прижму.

И поэтому велит прямо на трибуну поставить белый сервиз, который попервоначалу размещался в центре заграничного стола.

Поставили.

Николай Игнатьевич поднял одной рукой чашечку, а другой — блюдечко и всем показал. Повскакали люди с мест, кто норовит поближе к трибуне подойти, а художница с Кузяевского завода бинокль наставила — бог ее знает, откуда у нее взялся этот бинокль, ведь не в театр шла. Одним словом, воззрился народ на чашку с блюдцем. И всем видно, что вещи необыденные, а особые и можно даже сказать редкостные. Будто и фарфоровое блюдечко, а вроде и кружево. Тонкое-тонкое и всё в узорных дырочках — кружочках, угольничках и квадратах: на темном фоне трибуны отчетливо прорези-то заметны.

И чашечка ей под стать. На ней как бы две одежки: тонкое-претонкое основание, а поверх, отступя самую малость, решеточка или сеточка, и, представь, тоже из тончайшего фарфора и слитая воедино. И так кажется, будто в это кружевное сооружение и чай надо наливать. Удивительная вещь и по красоте и по тонкости отделки, ну, как старинная русская серебряная скань, — выполняли когда-то мастера у нас из серебряной проволоки подобные изделия, тем и завоевали себе славу неувядаемую на многие лета и даже века. А тут на-кося — из фарфора, материала хрупкого, нестойкого и при обработке и при обжиге в горнах. Вот, все думают, мастера! Тут уж ничего не скажешь, утер нам нос Николай Игнатьевич!