Семён Шуртаков - Одолень-трава

«Это когда сепаратные тосты его слушала и на пару с ним пила или когда в обнимку танцевала?»

— Альфа дело умно повел. Он вовремя — это я уж потом узнала — подговорил ребят, что они, мол, почти совсем и не знают этого Джима-Яшку. Тем более что Вадик его и в самом деле не знал, первый раз в тот вечер видел. А то бы как бандитскую шайку их считали, а тут один хулиган-бандит, а остальные проходили по суду уже не как соучастники, а как свидетели, ну, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Оттого их коллективной шайкой-лейкой и не посчитали — в этом и Яшка-Джим был заинтересован, в таких случаях дают всегда меньше… Правда, Омега влез в драку с тем парнем — это еще до ножа — и его поначалу хотели вклеить в дело. Но адвокат — говорят, сунули ему — повернул это так, что его подзащитный из нападающего превратился чуть ли не в потерпевшего, поскольку парень первый дал Омеге в морду. И вообще так горячо, так трогательно говорил о нем, таким ангелочком представил, что Омеге дали что-то условно-неопределенное, с каким-то вычетом из зарплаты, а он, как ты знаешь, никакой зарплаты и не получает вовсе — на шабашках-рецензиях живет… Про Вадика с Альфой и говорить нечего: два — ноль — полное оправдание, мол, при сем присутствовали и даже пытались остановить руку преступника, да не успели…

Вот когда только Вика вздохнула с облегчением. Значит, все случившееся оказалось и для Вадима, и для нее не более чем дурным сном. Теперь ночь кончилась, занялось ясное утро и о приснившемся кошмаре останется одно лишь неприятное воспоминание.

— А тому, ну… — Вика чуть не сказала «твоему Яшке», хорошо, удержалась, — тому, что с ножом?

— Налей-ка еще чашечку… Шутки шутками, а ведь одно дело я вот тебе в уютной домашней обстановке за чайком обо всем этом процессе рассказываю, другое — сидеть в зале суда и, можно сказать, голыми нервами воспринимать весь ход судебного разбирательства. Я вся как наэлектризованная, будто ток высокого напряжения по мне пропустили, вышла оттуда, и дай мне в руки нож — наверное, сама готова была кого-нибудь пырнуть под девятое ребро…

— Аж страшно стало, — усмехнулась Вика, — и хорошо, я тебе нож не подала, словно сердце чуяло.

— Тебе все смешки, а у меня нервы и до сих пор еще не улеглись… Вкусный чай ты умеешь заваривать. У меня почему-то не получается…

— Опять ты, Музыка, куда-то в сторону ушла. Я тебя спрашиваю, чем дело с главным-то кончилось?

— А вот чем. Прокурор требовал как минимум пять лет. Он даже так подводил: от пяти до десяти. И упор делал на то, что, мол, бездельник, совершенно бесполезный обществу человек хотел лишить жизни чудесного парня, отличного производственника, комсомольца, ударника и так далее. И парень этот ни в чем — никак и ни в чем — перед ним не провинился, не задел его, слова бранного не сказал — с какой такой стати поднял он на него нож?!

Муза, похоже, вошла во вкус. Она не только подробно пересказывала речь прокурора, но еще и меняла интонацию, размахивала руками — ну будто сама с судейской трибуны выступала.

— А парень-то и в самом деле — если бы ты видела, Вика! — такой славный, такой симпатичный, ну, у меня просто нет слов… Я с ним тоже разок глазами встретилась. Встретилась и чувствую — не могу отвести своих, ну вот не могу, и все тут, словно магнитом притянуло… Вот ведь бывает же: еще и не знаешь человека, еще и словом с ним не перемол вился, а уже сердцем потянулся к нему… С таким парнем хоть на край света согласишься идти. Будешь идти да еще и подпрыгивать от радости…

Опять Музыку с ее любвеобильным сердцем понесло куда-то вбок.

— Ну ладно, парень хороший, — уже который раз укорачивала подругу Вика. — А сколько же тому дали, седьмой раз я спрашиваю?

— А вот сколько дали… Стали уточнять: сколько парень в больнице пролежал? Оказалось, недолго: всего тринадцать дней… Подожди-ка, не меньше ли? Не десять ли? А тринадцать это всего на бюллетене… Так вот и было сказано: как же, мол, так — человек десять дней в больнице пробыл и за это десять лет давать? Не много ли?.. Эх, если бы ты слышала, какая тишина в зале наступила после этой судейской арифметики! И мать того парня… ну, пострадавшего, его Колей звать… так вот, мать Коли в этой тишине так тяжело вздохнула — видно, горько, обидно ей стало, когда дни на бюллетене подсчитывали, — так вздохнула, что у многих — да что у многих, и у меня тоже — слезы на глаза навернулись. Так вот, не много ли? Тем более что, когда, мол, они шутили со школьником — не всерьез же его кепка была им нужна?! — первым-то напал Коля, а подсудимый как бы стал на защиту товарища, то есть чуть ли не благородный поступок совершил. И дело кончилось тем, что дали ему два года, да и то условно.

— Всего два года? — Вика была поражена. — А скажи…

Кто-то позвонил. Отец с тетей Полей обещали вернуться с дачи позднее. Кто же? Уж не Вадим ли?

Вика отжала защелку, рывком открыла дверь.

— Это я. Вика. Здравствуй.

— Маша! Как хорошо-то! Проходи. Музыка как раз про суд рассказывает.

Маша прошла мимо зеркала не останавливаясь, она лишь чуть замедлила шаг и скосила на сторону глаза. Маша — не Муза; это та, прежде чем пройти в комнату, вертится перед зеркалом и так и сяк, будто бы для Вики не безразлично, на пять миллиметров выше или ниже у нее будет челка и напудрен или не напудрен ее вздернутый носик.

Маша — умница. Посмотри, как вовремя пришла. Будь это вчера или всего-то часом раньше — о чем бы им с Викой разговаривать? О том, как будут судить Вадима и сколько дадут? А теперь они могут поговорить всласть.

Маша села на тахту рядом с Музой.

Вика и ей налила чаю.

Нравилось Вике видеть своих подруг сидящими вот так, рядом. Тогда они словно бы подчеркивали, оттеняли друг друга. И мелкие, дробные черты Музиного лица, и ее светленькие, с рыжеватинкой, кудряшки становились как-то заметнее и симпатичнее рядом с греческим профилем Маши и ее причесанными на прямой пробор темными волосами, хотя такое близкое соседство подруги и Маше красы не убавляло, а может, только прибавляло. Пестроватые по стилю, хотя и с претензией на последний, что называется, всхлип моды, кофты и юбочки Музы ярко и тоже выгодно для той и другой стороны контрастировали со строгого покроя платьями Маши. Они даже вот и сидели сейчас по-разному: Муза словно бы развесила себя по спинке тахты, Маша сидит вся в кучке, прямо, а подушек вообще не касается.

Муза коротко, уже без подробностей и лирических отступлений, пересказала Маше то, что перед ее приходом вдохновенно вещала Вике.

Впрочем, в конце рассказа все же не удержалась — иначе это была бы уже не Муза! — от одного отступления. Должно быть, Коля произвел на нее и в самом деле сильное впечатление, потому что и Маше она сказала: