Семён Шуртаков - Одолень-трава

Недавно, на обратной дороге из милиции, и так и так обдумывая свое решение о пересмотре дела, он понимал, что новое разбирательство может коснуться не одного Вадима. Разве оно не заденет жену, а значит, и все их семейные отношения?! Но ведь точно так же, думал он теперь, пересмотр дела может задеть и Вику, и ее отца… Круг нежелательно расширялся. И правильность принятого решения снова и снова ставилась под сомнение.

Не любил Викентий Викентьевич дорожных сборов, жалел время, которое приходилось тратить, в сущности, на пустое дело: рубашки, пижаму, бритву, зубную щетку, еще семнадцать вещей, лежащих по своим местам, надо сложить в чемодан, чтобы потом, по возвращении, все опять разложить по тем же семнадцати или скольким там местам…

— Не забудь, папа, теплую кофту, — говорит Вика, перебирая его вещи в гардеробе.

— А надо ли? Ведь на юг еду, там, должно, в сентябре теплее, чему у нас в июле.

— Как знать! — настаивает Вика. — А вдруг ненастье завернет?

Вот, вот! Мало не забыть то или это, приходится еще ломать голову над тем, что брать, а что не брать. Дочь правильно говорит: погоду мы пока еще не заказываем. Но взять кофту — она же полчемодана займет…

Наконец вещи уложены. Остается позавтракать — и можно отправляться в аэропорт.

Виктория оживленна, деятельна. Она шумно возится на кухне, варит кофе, готовит бутерброды. А потом заботливо угощает Викентия Викентьевича, стараясь упредить каждое его желание. Но столько грусти сквозит в этом оживлении, в этой заботе, что у него начинает влажнеть, туманиться взгляд.

Им редко приходилось расставаться с дочерью даже на короткое время, а если приходилось, то в эти минуты Виктория казалась ему маленькой и совсем беззащитной. Да, конечно, она оставалась не одна, а на попечении тети Поли, и Викентий Викентьевич знал, что эта добрая женщина присмотрит за дочерью в его отсутствие, накормит и напоит ее. Но он знал также, что Виктории будет не хватать его и она будет считать дни, когда он вернется.

Зазвонил телефон. Диспетчер автопарка сообщил, что заказанное такси выезжает, номер машины такой-то.

— У нас в запасе еще целых десять минут. Посидим на дорожку.

Они уселись в кабинете в кресла. Помолчали.

— Не хочется мне отпускать тебя, папа, — первой нарушила молчание Вика.

— Стыдись, Виктуар! — преувеличенно бодро укорил ее Викентий Викентьевич. — Не куда-нибудь — в Элладу же. Раньше верующие к святым местам ходили. Не самое ли святое место для историка, куда я лечу?!

— Вот самолета я и побаиваюсь. Говорят, сердечники плохо его переносят… И кроме той аптечки с лекарствами, которую я тебе в чемодан положила — чемодан-то сдавать будешь, — в карман плаща — помни это, папа! — я тебе сунула еще флакончик с валидолом.

— Спасибо, заботница, — растроганно поблагодарил Викентий Викентьевич. — И не волнуйся, не переживай, все будет хорошо.

Они вышли в прихожую. Викентий Викентьевич надел плащ, нащупал в кармане пузырек.

— А чтобы ты окончательно поверила, что все будет хорошо, я старинный заговор на путь-дороженьку скажу…

И уже другим, торжественно-таинственным, голосом Викентий Викентьевич произнес:

— Иду я из дверей в двери, из ворот в ворота, и выйду в чисто поле. А во поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные. Иду я с тобой, одолень-трава, к морю-окияну, к реке Иордану, в святую Элладу… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути, во всей дороженьке… — и с последними словами переложил флакончик из бокового во внутренний нагрудный карман плаща, поближе к ретивому сердцу.

Вика сквозь слезы улыбнулась, обняла отца и, положив голову ему на грудь, постояла так, словно прислушивалась, как стучит его сердце. Потом взяла чемодан, и они сошли вниз, во двор.

Там уже ждала машина.

Ни проводов, ни встреч на вокзалах или тем более в аэропортах Викентий Викентьевич не любил. Он считал, что и прощаться и встречаться после разлуки лучше дома. Этот неукоснительный порядок не был нарушен и сегодня. Он еще раз коротко обнял Вику и сел в машину.

Все складывалось пока на удивление хорошо. И приехал Викентий Викентьевич в аэропорт вовремя, и регистрация началась без задержки, и посадку ждать не пришлось. Так что о припасенном Викой валидоле и вспомнить причины не было.

А вот самолет уже и взял разбег, оттолкнулся от взлетной полосы и взмыл над подмосковными полями и лесами.

Все! Теперь уже не надо думать о том, все ли взял в дорогу, не надо бояться куда-то не успеть; что забыто — забыто, а успеть, считай, везде успел, если сидишь себе в мягком кресле и стремительно возносишься под облака.

Теперь ты свободен и можешь думать о чем угодно. Хотя бы вот об этих же облаках: самолет пробил их толщу и они уже где-то внизу и рядом пышными, ослепительно белыми громадами причудливо клубятся. Если немного приглядеться, тут и медведей, и собак, и прочую живность, размашисто-небрежно вылепленную, увидишь, сказочные замки в фантастических нагромождениях различишь. А вот кончились воздушные замки, под крыльями самолета — пространное, кое-где передутое снежное поле. Похожесть столь велика, что глаз невольно выискивает санную или какую дорогу на этом бескрайнем поле.

А еще можно думать о городах, над которыми придется пролетать, — тоже интересно. Ну вот, скажем, первый большой город на пути — Киев.

Еще легендарный апостол Андрей, будто бы путешествовавший по земле славян и удивившийся их обычаю самозабвенно стегать себя березовыми прутьями в жарко натопленных узилищах — «никем не мучимые, сами себя мучат», — будто бы сам святой Андрей указал место будущему «городу великому». А почти через тысячу лет, когда Киев и в самом деле уже стал великим городом, князь Олег скажет: да будет он матерью городам русским! И хотя был на Руси еще один не менее славный город, горделиво именовавший себя «господином», все же Русь того времени имела прозвание не Новгородской, а Киевской.

Киев был хорошо известен во всей Европе, он был больше и славнее многих тогдашних столиц, того же Парижа, например. Правда, Святослав, буйная голова, говорил своей матери Ольге, что не любо ему сидеть в Киеве, хочет жить в Переяславце на Дунае. Но говорил он так вовсе не потому, что родной город ему не нравился; завоевав всю Болгарию и угрожая столице Византии Царьграду, Святослав хотел перенести и свою столицу с Днепра на Дунай…

Византия была тогда одним из самых просвещенных и могущественных государств. Но, видно, не такой уж слабосильной была в те времена и Русь, если тот же Олег приколачивал свой щит к вратам Царьграда в знак победоносного похода на греков, и перед Святославом византийские императоры трепетали, неоднократно откупаясь огромными данями. Сколько мирных договоров между Византией и Русью было заключено! Но столько, если не больше, было между ними и войн… И все же с течением времени связи наши упрочались и расширялись. Не откуда-то, а из Византии пришла на Русь письменность, а с ней и вся «книжная премудрость» Древней Греции и Рима, других европейских народов. Оттуда же пришла к нам и первоначальная живопись вместе с архитектурой. И через какой еще город все это века и века «шло», как не через Киев!