Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Я часами уговаривал Бичоиа взять меня в заморский поход, а когда он выходил из палатки, я закрывал глаза, и мне казалось, что я уже сижу в седле, но мой кабардинский конь скачет не по земле, а чуточку выше — над зеленой травой, чтобы враги не услышали цокота его подков.

Что только не померещится в малярийном жару… Привиделось мне, будто на индийских полях наши ребята с Горы собирают желтую гвоздику. Почему именно желтую гвоздику? Однажды, когда мама готовила сациви, в кухню вошел мой дядя, весьма образованный человек Никифор Болквадзе, и сказал:

— А тебе известно, сестра, зачем открыли Индию? Вот ради этих специй — ради твоей любимой желтой гвоздики и душистого перца.

Мне почему-то запомнились эти дядюшкины слова, и, оказывается, во время болезни я неустанно твердил Бичоиа, что обязательно привезу матери из Индии полпуда желтой гвоздики. Я знал, что лучшего подарка для нее не найду на всем белом свете…

Ах, мама, мама! Она все-таки нашла своего беглого сына среди Чаладидских болот. К этому времени меня по болезни — я едва держался на ногах — уволили из армии. Товарищи устроили мне, самому молодому своему однополчанину, пышные проводы: дали на дорогу две буханки хлеба и немного сахара, устлали телегу войлоком и накрыли меня старой буркой. Мама повезла меня в свою деревню, и самое целебное лекарство — материнские руки — вскоре окончательно одолело мою болезнь.

Первое время я очень скучал по батальону, хотя за полтора года службы в нем ни в каких сражениях и великих походах не участвовал, только рубил лес, таскал грабарку и копал землю. Лишь раза два давали мне винтовку и ставили на посту у батальонной кассы.

Так кончилось мое путешествие в заморскую Индию, но не кончилась, а, пожалуй, тогда только и началась моя любовь к человеку в красноармейской шинели, который несет на своих плечах самую тяжелую и дорогую ношу в мире. Те полтора года навсегда связали меня с Красной Армией, поэтому ровно через двадцать лет я так сразу нашел свое место в ее рядах, словно никогда из них и не выходил.

Мцхета,

1969

А разве есть неправдивые рассказы? — может спросить читатель. Бывает, наврут с три короба. Но бывает и так: иной рассказчик возьмет и повернет по-своему услышанное и увиденное, порой сгустит краски или, наоборот, высветит тот или иной характер, чтобы даже мертвый камень высказал свою правду. А я в этих рассказах не изменил ни одну судьбу, не переставил ни одного предмета, ничего не преувеличил, а если где и не сдержал свои чувства, то, простите, — очень уж я люблю героев этой книги, а любовь не всегда управляема.

Яне запомнил, в котором часу мы погрузились на эту старую самоходную баржу, помеченную номером 182,— посадка происходила вечером, поспешно, в кромешной тьме. Было очень холодно и не очень уютно, и я с досадой подумал: «Не отдохнуть этой ночью», — но стоило мне прилечь на бухты жесткого корабельного каната, как я мгновенно заснул непробудным госпитальным сном. За два месяца спокойная больничная койка основательно отучила меня от чуткой окопной полудремы.

Народ на барже собрался самый разный: были и такие, как я, еще пахнувшие лекарствами и тыловой парикмахерской, ехали наборщики и печатники какой-то новой армейской типографии, шумные, говорливые работники фронтового военторга и еще какие-то командированные люди в небольших чинах.

Все это я узнал из разговоров в «кают-компании», куда меня определил вахтенный. А «кают-компанией» — эту дощатую, насквозь продуваемую времянку на корме, к моему удивлению, именовал матрос самоходки Гаги Шарангиа.

Во время посадки он стоял вахтенным у скользкого трапа и, поторапливая пассажиров, звонким голосом выкрикивал не очень нужные, по-моему, сейчас команды и с такой милой беззастенчивостью, с таким знакомым акцентом коверкал русские слова, что я сразу признал земляка.

— Откуда ты, парень? — спросил я этого молодого матросика, когда он пришел к нам в «кают-компанию».

Услышав родной язык, он как-то слишком бурно обрадовался — обеими руками пожал мою руку, потом совершенно неожиданно, словно мы были ровесниками, похлопал меня по плечу и тотчас же вместо ответа единым духом выложил всю свою нехитрую биографию.

Родом из рыбацкого села, он еще мальчишкой ходил с дядей в море, умел управляться со всякой рыбачьей снастыо, ставить паруса, держать в строгом подчинении старый разболтанный дизелек и, кроме того, считался лучшим пловцом и ныряльщиком — на любой волне Гаги держался легко и неутомимо, как веретено.

Поначалу я подумал, что он просто радуется встрече с земляком — в команде баржи № 182 он был единственным грузином, — но когда я получше присмотрелся к нему, то догадался: его радость не лишена и некоторого наивного расчета — безусый юнец, матрос-салажонок ужасно хотел предстать перед своим земляком эдаким морским волком. Сперва я даже не очень хорошо понимал, о чем он говорит, — он буквально оглушил меня, коренного пехотинца, словами из военно-морского лексикона.

Но еще больше умилило меня, что свою тихоходную баржу Гаги все время величал только кораблем, а ее короткие рейсы — не иначе как боевыми походами. А баржа эта была рядовым чернорабочим войны, возила она цемент и арматуру для строительства оборонительных сооружений. Обычно она выходила в плавание с наступлением темноты и, прижимаясь к извилистым берегам Таманского полуострова, за долгую зимнюю ночь, как правило, добиралась до места разгрузки.

На обратном пути самоходка забирала у камышевских рыбаков свежую ставриду для подшефного сухумского госпиталя, а бывало, прихватывала и керчанок, пробиравшихся с детьми и беженским скарбом в Абхазию.

— А кипяточком у вас не разживемся? — спросил матроса сидевший рядом со мной младший сержант.

— Ну как же! Сейчас принесу! — сказал Гаги. И не успели мы достать свои припасы, как он уже появился с большим закопченным чайником, на котором еще подпрыгивала помятая крышка.

Вместе с ним вошел высокий светловолосый парень с золотистым пушком на бледном сухощавом лице и с такими голубыми глазами, словно они с самого рождения ничего другого не видели, кроме чистого неба. Человека с такими глазами у нас в деревне с великой радостью по-звали бы в крестные отцы — по древнему поверью такие люди отгоняли черных духов от детских колыбелей.

— Мой товарищ Юра Машкин, — сказал Гаги. — Мы только сдали вахту и еще не ужинали. Примете на паях?

— Просим, — сказал я.

Машкин выложил на табуретку полкаравая хлеба, кулечек с сахарным песком, два вяленых чебака и брынзу.