Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Генерал усмехнулся.

— Ты что его за язык тянешь, дай человеку подумать!

Леселидзе видел, что бывший учитель не разделяет бурного восторга своего товарища, и этим он сразу расположил его к себе.

— Нам с вами делить нечего, пан генерал. Враг у нас общий — Гитлер, — сказал Звара и посмотрел прямо в глаза Леселидзе.

— Тогда скажите, почему словаки переходят к нам поодиночке? Вы же знаете, чем дышат ваши земляки.

— Людей запугали, пан генерал, — сказал Звара. — Фашисты на это мастера. Недавно они фильм показывали, как русские пленных расстреливают. Страшно было смотреть! И в газетах об этом пишут, и в листовках. А человек есть человек.

— Понимаю, — сказал генерал, — значит, надо убедить ваших земляков, что все это фашистские враки. А кто лучше вас это сделает, пан учитель? — спросил он Мишо Звара. — В моей деревне учителю верили больше, чем священнику.

— Ну нас учителю верят, — вдруг вмешался в разговор Франтишек Совияр, ничуть не задумываясь над тем, куда клонит генерал.

Леселидзе одобрительно кивнул головой и снова посмотрел на Звару.

— Я смерти не боюсь, пан генерал, — сказал Звара, отвечая на его безмолвный вопрос. — Я не хотел умирать за Гитлера, а за Словакию…

— Вы храбрый человек, Звара, я верю вам!

— Спасибо, пан генерал!

— А теперь вам лучше отдохнуть. Можете идти. Завтра, если пожелаете, поговорим.

Обросшего, оборванного Мишо Звара немецкий патруль нашел в каштановом урочище на Старом кордоне. Он сказал, что еще на прошлой неделе бежал с двумя солдатами — немцем Фогелем и словаком Совияром — из русского плена. Они наткнулись на казачий разъезд. Товарищей его убили, сам он чудом уцелел, но заблудился в лесу. Все эти дни он питался только сырыми каштанами.

Его допрашивали и полевые жандармы, и в штабе словацкого полка, но рассказ учителя не вызвал подозрений. Его вскоре вернули в роту и выдали оружие. А через несколько дней в сводке Советского Информбюро было напечатано следующее сообщение: «В горах Кавказа днем и ночью не стихают кровопролитные бои. Части Н-ского соединения переправились через реку Псекупс и выбили противника из нескольких населенных пунктов. В ходе этих боев перешла на сторону Красной Армии большая группа словацких солдат во главе с подпоручиком Петером Транчиком».

Это была первая большая удача бывшего учителя Мишо Звара. Он проявил немалую смелость и находчивость, почти в каждой роте у него были теперь надежные помощники, и Звара уже начал готовить крупную операцию — переход отдельного саперного батальона словацкой дивизии.

Но однажды, когда Звара разговаривал с саперами второго отделения, неожиданно поднялся сидевший на ступеньке траншеи чатар Млинек, подошел вплотную к бывшему учителю и сказал:

— А ну, парень, следуй за мной!

— Куда? — спросил Звара.

Не думал бывший учитель, что неразговорчивый, тихий и как будто незлой чатар Млинек способен на подлость.

— Иди! Там ты расскажешь, почему бежал из русского плена.

В траншее стало тихо.

— Плохо шутишь, Млинек, — бледнея, сказал Звара.

— Какие шутки, предатель? Сдай оружие, — гаркнул чатар. Он протянул руку, чтобы забрать у Мишо винтовку, но тот отпрянул назад.

Раздался выстрел. Чатар был убит наповал.

Прибежал дежурный офицер.

— Кто стрелял? — спросил он, оглядев всех солдат отделения. Ему никто не ответил.

— Господин поручик, — доложил запыхавшийся взводный. — Оружие сегодня чистили, все стволы в масле, кроме…

— Понятно, — оборвал его поручик. — Проверить винтовки!

Но тут произошло то, чего никак не ожидали офицеры. Перед ними стояли двенадцать солдат: самый старший по возрасту — рабочий пивоваренного завода из города Кошице, и самый младший — совсем еще юный пастух из горной Словакии, и кельнер из ночного бара, и скромный конторский служащий, и органист сельского костела — словом, люди самых разных профессий, самых разных характеров. Были среди них и смелые, были и робкие, запуганные, никогда не посмевшие ослушаться начальства, но Мишо Звара, своего товарища, они ни за что не отдадут гестаповцам на расправу.

Щелкнули затворы, и все двенадцать солдат вскинули винтовки к небу. Грянул удивительно дружный залп. Найди теперь, кто убил чатара!

Военно-полевой суд приговорил двенадцать солдат, бывших в это время в траншее, к десяти годам каторги, но суд просчитался в сроках, — через три года их освободила Советская Армия.

Капитан давно закончил рассказ. Над рекой плыла все та же песня:

Вдруг в большом волнении я посмотрел на капитана:

— Капитан, скажите… А вы не один из тех двенадцати?

— Это не имеет значения, — ответил капитан, надевая фуражку. — Спите, а я схожу узнаю, когда наконец будет катер.

Мцхета,

1963–1968

Всякий, кому осенью тысяча девятьсот сорок третьего года пришлось побывать в селе Передоль на Тамани, помнит, наверное, высокую седую женщину в черном. В те дни по длинной передольской улице часто проходили бойцы Приморской армии. Женщина эта неизменно появлялась с крынкой холодного молока или простокваши и с горячими лепешками из кукурузной муки. Она молча угощала солдат, присевших в тени, у края дороги, и, не вмешиваясь в неторопливую беседу уставших людей, стояла в сторонке, прижав к губам конец черного платка. На благодарность она отвечала только печальной улыбкой и уходила, так и не сказав ни слова.

Я слышал об этой женщине от одного моего товарища, а вскоре мне и самому довелось встретиться с ней.

— Спасибо, мать, за угощение, — сказал я, возвращая женщине пустой кувшин. Она вдруг нарушила свое молчание и спросила меня:

— Ты грузин, сынок?

Я кивнул головой.

— Пойдем, — сказала она. — Это тебе нужно знать… Я очень торопился, но столько горя было в глазах, в голосе и в сурово сомкнутых губах женщины, что я не решился ей отказать.

Она ввела меня в какую-то разоренную усадьбу. Мы прошли мимо каменного дома с зияющими дверями и окнами, мимо колодезного сруба с обуглившимся журавлем, мимо обгоревших сливовых деревьев и попали на задний двор, окруженный живой изгородью из кустов шиповника, до которых огонь не сумел добраться. Красные ягоды шиповника были покрыты копотью. Та же копоть лежала и на белой гальке, окаймляющей могильный холмик.

Женщина подвела меня к простому деревянному кресту, к которому была прибита фотография молодой девушки, и проговорила тихо, без слез:

— Ты идешь в бой, сынок. Я хочу, чтобы ты узнал, как погибла моя дочь. Назови ее имя, когда пошлешь врагу свою первую пулю. Ее звали Марией…