Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Девушка расстегнула ему гимнастерку и прильнула к груди. Она не услышала биения сердца. Тогда она обыскала карманы солдата — в них ни документов, ни смертного медальона — ничего, кроме кисета с табаком и трофейной зажигалки.

«Потерял», — вдруг внятно сказал Леван. Девушка встрепенулась, смочила ему губы спиртом, быстро перевязала раны.

— Кто ты, откуда? — спросила она.

— Не хочу, — сказал Леван. — Не надо… Зачем маме это знать…

Сказал или подумал?

Девушка не слышала этих слов.

А Леван все говорил: «Пока живет она — пусть надеется, что вернется сын. Человек надеждой живет».

Санитарка и этого не услышала.

Мысль нельзя услышать.

Как всегда в страдную пору, рано уснуло степное село. Молодая луна только что выбралась из черных ущелий Лекской горы, а на главной улице ни души. Не слышно даже обычного покашливания сторожа магазина, а человек этот всегда простужен — и летом и зимой. И только маленькая электростанция за оврагом стучит и стучит, подбадривая запоздалых прохожих. Время от времени стук замирает, и сразу тускнеют уличные фонари, но вот снова мотор стучит во всю силу, лампочки вспыхивают ярче, выхватывая из темноты черепичные крыши домов.

И вдруг со стороны Соленого озера хлынул на спящее село гул и скрежет.

— Уходят! — сказал Манучар Угрехелидзе и растворил окно.

Сегодня Манучар — дежурный член правления, а это для него почти наказание — сидеть до утра в пустой конторе и браниться по телефону с сердитым начальством и с вечно недовольными бригадирами ночной смены.

Главная улица еще была пустынна, но где-то уже тоненько зазвенели стекла в окнах, во дворах проснулись собаки. А из Мельничного переулка выполз первый комбайн. Он был ярко освещен — комбайнер включил все огни, какие только имелись на машине.

«Чему радуется, дурень», — подумал Манучар. Это празднично сверкающая машина вконец расстроила старика. Он знал, что никакими клятвами и заклинаниями не повернуть назад эти тракторы и комбайны. Еще в полдень их собрали у полевого стана за Соленым озером и стали готовить для дальнего перехода. Манучар все это знал, и все же ему невыносимо больно было смотреть на ночной прощальный парад.

«Запоздали с озимым севом, вот и расплачиваемся. Худые хлеба стравили скоту, а механизаторам велели идти своим ходом за сорок километров в село Нариани, где вырастили богатый урожай. Говорят, там у них такие густые хлеба, что комбайны косят на полхедера…». Как только ни просил Манучар Угрехелидзе представителя райкома Русико Камараули оставить им хотя бы один самоходный комбайн: «У нас душа радуется, когда видим в поле этого джейрана», — но нет, не оставила. Сказала, что такому джейрану нечего делать на тощих хлебах. А Кривой Мито слушал и молчал, будто это не его касается.

С тоской глядит Манучар Угрехелидзе на идущие по улице машины. Вот прошла под окном его любимая самоходка, ее полосатый тент, еще не успевший выгореть на солнце, уже скрылся за углом, и следом загрохотал по брусчатке тяжелый дизельный трактор.

«Уходят! Ничего не поделаешь. Придется, видимо, до дна испить эту горькую чашу. Угнали, Манучар, твои любимые машины, а ты поищи на чердаке заржавленный серп и выходи с ним на свою жалкую ниву. Нечего попусту дорогие машины гонять. Кто мне это сказал? Кажется, Русико Камараули. Она в своем докладе райкому не поскупилась на черную краску. Ничего, дорогая Русико, черная краска недорого стоит. А помочь людям вовремя, видно, не каждый умеет».

Манучар, не глядя, нашарил на стене выключатель, погасил свет и подавленно вздохнул: «Эх, товарищ дежурный член правления, до чего ты дожил — от людей, прячешься, не хочешь, чтобы в такой час тебя видели».

И вдруг ему вспомнилось… Как давно это было. Он тогда еще только-только обосновался в Шираки.

Манучар возвращался из соседней деревни, где жила его замужняя дочь. Близилась полночь — самое глухое время в Ширакской степи. Черное, непроглядное небо прижалось к земле. Не звенят сожженные зноем колосья, не шуршат придорожные травы, лишь изредка в жнивье бормочет спросонья перепел да тяжко вздыхают уставшие буйволы.

В овражке у небольшого костра сидят молодые плугари и слушают сказку.

…А живет та змея в темном лесу и только по ночам, когда люди крепко спят, она, проклятая, выносит из своего гнезда волшебный камень. Он маленький, с голубиное яйцо. Почти до рассвета играет с камнем — то подбросит его выше самого высокого дуба и молнией взовьется за ним, то часами катает по лужайке, а камень сияет под луной, словно сам только что откололся от нее. Змея так увлекается игрой, что в это время смелый человек может подкрасться к ней и завладеть камнем. А тогда что ни пожелаешь — все сбудется, все свершится…

Давно умолк рассказчик, но плугари все еще молча глядят на огонь. Жаль им расстаться с такой сказкой.

— Эх, мне бы тот волшебный камень, — сказал молодой парень, доставая из горячей золы печеную тыкву.

— А что бы ты пожелал тогда? — посмеиваясь, спросил рассказчик.

— А что еще нашему брату желать? Нам бы столько буйволов и плугов, чтобы распахать и засеять всю Ширакскую степь от края до края…

Вспомнил Манучар ночной разговор у костра, покачал головой — тысячи железных буйволов бороздят нашу степь. Добыли мы тот волшебный камень, вот он, в наших руках. Да руки подчас не то делают. С такими машинами только паши и коси. Все наши амбары можно пшеницей засыпать.

На улице стало тихо. Не зажигая света, Манучар подошел к телефону и крутанул ручку.

— Тамрико, дай-ка мне нашего председателя.

Вскоре в трубке послышался бодрый голос Кривого Мито:

— Я тебя слушаю, Манучар. — Видимо, Тамрико успела сказать председателю, что его вызывает дежурный из конторы.

— Я тебя не разбудил?

— Что ты, Манучар, разве время сейчас спать!

— Тогда скажи мне, Мито, для чего живет на свете человек?

В трубке послышался сдержанный смешок.

— Так сразу, среди ночи, мне, пожалуй, нелегко ответить на этот вечный вопрос, — как всегда быстро, без промедления сказал Кривой Мито.

Зная характер Манучара, он не удивился этому довольно странному и к тому же в неурочный час заданному вопросу. Старый Манучар Угрехелидзе и не такое иногда загибает. Недавно взял слово на правлении и, не моргнув глазом, пустил в Мито отравленную стрелу. Предлагаю, говорит, добавить в устав артели новый пункт. Прошу записать в протокол: «Председатель, снятый за развал работы в одной артели, не может быть избранным в другой». Все посмотрели на Мито и рассмеялись. «Ничего, дорогой Манучар, за мной не пропадет, сочтемся».

— А все-таки! — сказал Манучар.

— Ну что ж… Если тебе так не терпится, дай вспомнить. Кажется, об этом хорошо сказал Илья Чавчавадзе: «Человек живет на земле для того, чтобы взрастить два зерна там, где прежде всходило только одно зерно».