Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

— Знаю, но что же делать. Может, бог сжалится над нами. Теряю я сына, Антай, теряю. Вчера опять приходил Казгирей. Цоги с ним в кабаке весь вечер просидел. Мне Арсен сказал.

— Отрежет Казгирей длинный язык твоему Арсену, — сказал Антай.

— А что, он неправду сказал? Ой, не хитри, Антай, не бери грех на свою старую душу. Казгирей неспроста ходит в Орбели.

Неспроста.

Антай слишком хорошо знал разбойника Казгирея — было из-за чего беспокоиться вдове Цискарашвили. Повадился Казгирей в Орбели — значит, затевает большое дело и ищет себе помощников. А дела Казгирея давно известны: не одну отару похитил и угнал он в Дагестан и Турцию. Похоже, что сейчас подбирается Казгирей к отарам богатея Гугуташвили. «Что ж, — подумал про себя старый Антай, — Казгирей щедро делится добычей. Вот и станет парень на ноги. Но как это скажешь матери…» И Антай, чтобы замять разговор, тут же согласился пойти к старосте.

Работа разгорячила Сабедо, боль утихла, и женщина уже почти приплясывала на раскатанном сукне.

В синем небе над головой Сабедо проносились тугие, как моток намокшей шерсти, облака, не обронив на землю ни дождинки, ни снежинки. В прошлом году в эту пору люди ходили от дома к дому по пояс в снегу. А сейчас пригрело весеннее солнце, зашумели талые воды, ночью спать не дают…

Хороша нынче весна, да мало радости принесла она вдове Цискарашвили. А если к тому же и сваты вернутся ни с чем, что тогда? В свое время не посмела Сабедо нарушить обычай. Через два года после гибели Бакури хороший человек хотел войти к ней в дом мужем, хозяином. Но в горах не принято вдове с детьми выходить замуж — бесстыжей назовут. Вот и осталась Сабедо без опоры. И вечные спутники нелегкой и нерадостной жизни — глубокие морщины раньше срока легли на ее красивое лицо.

Но что морщины, была бы радость в детях.

Она все время боязливо прислушивалась, она даже по стуку копыт угадает, с чем возвращаются сваты. Почему их так долго нет?

Она не знала, что Антай и Жгуна уже давно сидят в кабачке Арсена и, захмелев, на все корки ругают заносчивого деканоза.

— Смотри, что придумал, — ворчал Антай. — «Дочка молода, рано ей замуж». Откуда ему, старому хрычу, знать, что девушке рано и что поздно.

С улицы донесся звон бубенца. Сабедо подняла голову. «Бердиа!» — обрадовалась она.

Двор Цискарашвили с трех сторон ограничен невысоким каменным забором. Со двора можно увидеть только папаху верхового, а пеший пройдет по дороге — не увидишь. Поэтому немой Бердиа всегда окликал мать маленьким бубенцом. Четыре года как Бердиа живет у старого резчика, и каждый раз, когда его посылают в лес, он, приближаясь к родному дому, достает из-за пазухи бубенец и позванивает им. Сабедо тотчас выбегает на улицу.

Сейчас Бердиа возвращался из лесу. Он вел на поводу двух осликов, которые волокли длиннющий ствол старого хмелеграба.

Сабедо протянула Бердиа кусок пирога;

— Ешь, сынок. Утром испекла.

С того дня, как Бердиа перебрался из дому в мастерскую Джапаридзе, матери все время казалось, что мальчик ходит голодный, и она горевала, если не могла приготовить для него что-нибудь вкусное.

Она любила смотреть, как ест ее мальчик. Просто смотреть.

Они уселись на каменной скамье под рябиной.

— Где Цоги? — безмолвно, только губами спросил Бердиа. Лишенный дара речи, он обладал хорошим слухом и, может, потому, объясняясь с людьми, не мычал, как многие немые, — гордый и застенчивый, он боялся насмешек безжалостных сверстников.

Его беззвучный язык лучше всех понимала мать.

— Тома его позвал жернова для ручной мельницы стесать, — сказала Сабедо.

— Я тебе подарок принес, мама, — сказал Бердиа.

— Милый ты мой, ты для меня самый большой подарок.

— Я вчера блюдо вырезал, — сказал Бердиа, доставая свой подарок из кожаного мешка. — Нравится?

— Это мне? Такое красивое! А Тома не рассердится?

— Я его в лесу делал, не в мастерской.

То, что Сабедо держала сейчас в руках, могло восхитить любого знатока искусства. Темно-желтая деревянная пластина была покрыта рельефным орнаментом. Поражала тонкость и сложность старинного грузинского узора, похожего на чудесные вышивки, которыми хевсурки украшали свои платья.

Руки Бердиа никогда не знали покоя. Сабедо не раз тому удивлялась — стоит, бывало, мальчуган во дворе, строгает ножом деревянную чурку, будто балуется, а глядишь, через некоторое время протягивает тебе маленького рогатого тура, чудом возникшего в его детских руках.

А сейчас в мастерской Тома Джапаридзе Бердиа наносил на дерево сложнейшие узоры двойной спиралью, требующие особенно верной руки.

Бердиа не было еще и семнадцати, но он владел ножом и стамеской с таким мастерством, с такой силой воображения, что Джапаридзе, к удивлению всех своих учеников, положил ему жалование два рубля в месяц и собирался в скором времени посвятить его в мастера.

Тома сразу угадал незаурядный талант в обойденном судьбой мальчике. «Что ж, — думал Джапаридзе, — бог отнял у него язык, а руки дал говорящие. Золотой мастер растет».

Свое полугодовое жалованье Бердиа принес брату.

— Мама сказала, ты на коня деньги собираешь… Возьми.

— Спасибо, брат. За мной не пропадет. Вернусь с Каспия, поедем с тобой в Тифлис… К самому лучшему доктору.

Бердиа доел пирог и поднялся.

— Подожди немного. Я хочу тебе что-то сказать… — Сабедо замялась. Может, не следует говорить мальчику о своих тревогах. Ничем он не поможет, только расстроится. И Сабедо сказала совсем другое:

— Ребята в мастерской тебя не обижают? — спросила она.

— Нет, только шутят — деверем Шуко называют.

— Как называют? — переспросила Сабедо, пристально следя за губами сына. Бердиа произнес слово, которое еще никогда не произносил, и мать не сразу поняла его.

— Де-ве-рем, — по слогам повторил Бердиа.

— Деверем?! — Сабедо улыбнулась. Вдруг спокойнее стало на сердце. А почему? Один бог знает, как действует на нас слово, одно какое-то слово, даже оброненное невзначай, в шутку.

— Иди, сынок!

Бердиа взмахнул хворостиной, ослики с трудом сдвинули с места тяжелое бревно.

Набежавший ветер погнал по улице облачко пыли. Бердиа нагнул голову и прикрыл лицо руками. Сабедо чуть не вскрикнула — боже, как он сейчас похож на отца! Это быстрое движение, этот наклон головы… Вылитый Бакури. Стройный, сухопарый, с тонким, почти девичьим лицом и мягкими золотистыми волосами, подстриженными в скобу, — таким он был, Бакури, когда много лет назад впервые заговорил с ней. Он преградил ей дорогу и сказал: «Дурнушкам ходить по нашей улице запрещено». Но бог свидетель, не была она тогда дурнушкой. Потому и рассмеялась в лицо обидчику — знала, что он врет…