Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

Подошел Вадим, оператор.

— Послушай, Вадим, эти орлы тебе роют яму?

Я показал в сторону двух энтузиастов, копавших яму. Вадим отрицательно мотнул головой.

— Кому же тогда?

Червей добывают. Червь глубоко в землю ушел.

— Ну и группа! «Фитиля» на них нет, Михалкова, Салтыкова-Щедрина на них нет! Послушай, Вадим, сними всю эту шайку-лейку на пленку. Методом скрытой камеры, так сказать. И в Москву. Пусть там на них полюбуются.

— Какой смысл? Тебе же намылят шею, что распустил группу. И потом, разве у нас так много пленки?

— Не думай о пленке, старик, — произнес я не без пафоса. — Словом, я прошу тебя, сделай это для меня. Разоблачим этих тунеядцев! Начинай с водолазов. Кстати, что они делают в воде?

— Раков ловят.

— Хороши. Пленку посылать в Москву я, конечно, не буду. Но снять и показать им же, пристыдить…

Звуковая бригада. Съемки нет, но движок работает, вкалывает. Почему, как вы думаете? Потому, что кто-то там внутри тонвагена бреется или жарит яичницу. Так и есть!

Из тонвагена выглядывает бреющийся звукооператор. Улыбается:

— Заходите в гости!

Тс-с, Щечкин грядет! Сачок-солист, сачок-частник. Окруженец. В том смысле, что числится у нас как артист окружения. Бывший провинциальный актер. Большой оригинал. Чуточку даже с достоевщинкой. Почувствовал камеру — и прет прямо на нас. Чует камеру за километр Федя. Сейчас все испортит. Ноздри-то, ноздри-то! Как у мавра. Хочет что-то спросить, бедняга, но волнуется. Надо ведь и систему Станиславского соблюсти, и нас надуть. А оно не по зубам. Ну-ну, голуба, смелее!

— Николай Константинович, скажите, пожалуйста, вам для съемки не понадобятся свиные головы? А то в соседнем селе навалом и недорого.

— Пока нет. Держите на приколе.

Делаю ему знаки: кончай, мол, маячить, видишь, камера крутится, помаячил — и в сторону!

— А что? — переходит он на конспиративный шепот.

Я кое-как объясняю ему знаками. Он радостно взвизгивает и доверительно жмет мне локоть:

— Да, да… Понял вас! Гениально! Методом скрытой съемки? Как у «новой волны», да? Ой, молодцы!

Бросив глубокий понимающий взгляд в объектив камеры, он на цыпочках удаляется. Ну вот, все испортил, свинья! Сорвал чистоту приема. Ничего, мы его вырежем.

С горки спускается ассистент по реквизиту Саша Удодов. Хозяйственный мужичок.

— Ну что, Саша, как дела?

— Да вот грузовичок яблок привез, — отвечает Саша, скромно потупив глазки. — Чем, как говорится, могу, тем, как говорится, и помогу.

— Каких яблок? Разве я говорил тебе, что на съемке нужны будут яблоки? Вези обратно!

— Нет… Но… — мнется Саша, — а все-таки… вдруг, на втором плане? Как у Довженко, а? Тут председатель колхоза — душевный человек, фронтовик, неудобно было отказаться.

— Самогоном тоже он угощал?

Саша окончательно смущается:

— Душевный человек, фронтовик…

— Ну хорошо… хорошо… разве для группы, — добрею я. — Пусть витаминизируются.

— Чем, как говорится, могу, тем, как говорится, и помогу, — блаженно поет Саша.

А это что за пузанчик? А, это Маляр; Айвазовский. Настоящей фамилии его никто не знает. Пантеист: с природой одно целое, дитя ее. Вместо того, чтобы самому красить природу, чтобы было как в «Шербурских зонтиках» у Деми или как у Параджанова, как у Ильенко, — вместо этого подставил солнцу свое брюхо: крась, мол, художествуй! Наверное, еще пришептывает, как красить:

— Оранжевенького… лимонного… да охрецы, охрецы не жалей!.. Опосля политуркой пройдешь. Пол-литра с меня.

Да, кстати, солнце-то вышло! Почему же никто не предупредил? Куда смотрел ассистент оператора? Где второй режиссер?

— Сатурнович!

— Сатурнович!!! — вторят ассистенты.

— Вон он, ловит бабочек для второго плана!

— Для какого еще второго плана? Вадим, достань этого сына полей, достань этого эльфа, достань этого юнната!

Сатурнович (порхая, с бабочкой на плече):

— В чем дело?

— Ты где был?

— Ловил бабочек.

— Для второго плана?

— Нет, для сына. У него коллекция.

— А группа? А группа?! — клокочу я.

Что группа? — спрашивает эта невинность.

— А группа что делает?!

— Но ведь солнце-то…

Тут, наконец, и Сатурнович замечает, что солнце давно уже вышло. И тогда, как-то странно изогнувшись, войдя в штопор, он оглашает местность пронзительным криком:

— Внимание!!! Приготовились к съемке! Все по места-ам!

Замелькали удочки, повыскакивали из воды голые тела. К камере подлетел обалделый помреж и, ничего не соображая, хлопнул перевернутой вниз хлопушкой.

Вечером я прогуливаюсь тенистыми улицами провинциального городка.

В белой рубашке, в белых брюках и в белых, начищенных зубным порошком туфлях идет мне навстречу походкой ловеласа-аматора окруженец Щечкин.

— Добрый вечер! — приветствует он меня.

— Добрый вечер! — приветствую я его.

— Дышите благорастворенной прохладой вечернего воздуха? — загибает он этакого Карамзина.

— Наслаждаюсь.

— Только почему же одни?

— Это как же? — настораживаюсь я.

Щечкин мнется: хочет что-то сказать, но робеет.

— Простите, конечно, не мое это дело и дело в высшей степени деликатное, спиритическое… — начинает он выстраивать очередного Карамзина. — Разумеется, если это только не секрет, не тайна мадридского двора, не… словом, у вас здесь есть женщина?

Вопрос не из легких.

— Видите ли… — выпутываюсь я, — как бы это вам объяснить… жена у меня красавица писаная… Джина Лолобриджида… Нефертити… Анук Эме.

— Конечно, жена ваша, если позволите применить аллегорию, индейка, горлица, — выводит Щечкин, — блюдо изысканное, но ведь бывают, согласитесь, моменты, — тут Щечкин наклоняется к моему уху и страстно шепчет: — когда хочется отведать и чего-нибудь… Этакого… Доисторического… Несъедобного!.. Рыбицы какой-нибудь… (у него перехватывает дыхание) каракатицы!..

Ага! Что я вам говорил! Вот она, достоевщинка-то! Проявилась! Чистой воды! Эка загнул! Какое же у него амплуа было в театре? Смердяков?..

На противоположной стороне улицы замечаю Сатурновича. Он ведет под руку маленькую женщину. Маленькие женщины — это у него пунктик, конек. Сам он не Геркулес, роста, однако, выше среднего. Как-то я поручил ему найти нескольких карликов. Он ездил куда-то за город, где, видимо, была их артель. Для масштаба он фотографировался с каждым из них. Вскоре это стало его страстью: каждый день в режиссерской комнате появлялись новые фотографии, где Сатурнович был снят с очередным карликом. С папироской и с улыбкой добряка-великана. А результат был как раз обратный: карлики почему-то оттеняли незавидность его фигуры.

Приезд наш в город Н. произвел переполох, сравнимый разве что с приземлением марсиан. Город вздрогнул и как-то даже присел от неожиданности. Но пройдет еще немного времени, и город распрямится, развернется во всю свою мощь и с песнями и плакатами двинет широкой лавиной в массовку. Прорвутся наружу дремавшие силы, займутся огнем надежды сердца: «Когда же, если не теперь! А что, если могучая стихия кино подхватит и меня и, чем черт не шутит, унесет в столицу!»