Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

И еще осталась в памяти широкая плоская кровать и она, эта женщина, метавшаяся в бреду, вся высохшая, с провалившимися, тусклыми глазами. А потом оркестр, военные с покрасневшими от холода лицами, непонятные слова — «любимица всего полка», которые говорил над большой ямой человек с непокрытой головой и двумя золотыми звездочками на кителе.

— Бедная мама, — покачал головой Аркадий, — как мало тебе выпало пожить на нашей земле. — И вдруг жестко, без всякой связи и паузы спросил: — Отец, а у тебя были другие женщины? После нее, конечно?

Антон Федосеевич подавленно усмехнулся.

— Не надо, сынок, когда-нибудь в другой раз об этом.

— В другой так в другой, — смущенно согласился Аркадий. — Только я хочу знать, были или не были. Ведь ты такой сильный, красивый. Тебя многие могли бы любить. Разве не так?

Генерал засмеялся и разлохматил ему волосы.

— Чего пристал? Тебе как отвечать? Сидя или в положении «смирно»? Сказал — после, значит, так и будет.

Аркадий утвердительно качнул головой, понимая, что не надо принуждать отца к ответу, раз он от этого ответа так решительно уходит. Стараясь смягчить неловкость, сын искал для этого предлог и обрадовался, увидев на стене под ликом одного тевтонского рыцаря фотографию немецкого аса, такую же точно, какую они только что рассматривали с Андреем Беломестновым в мансарде, в отведенной им для ночлега комнате.

— Зачем он у тебя здесь, папа?

Баталов старший не сразу понял.

— Фон Корнов? Да куда же от него денешься. Все-таки бывший хозяин этого особняка.

— Он и у нас в мансарде висит. Андрею на глаза попался. Просит рассказать о нем.

— Ну что же, исполни просьбу. — Генерал потянулся и ладонью прикрыл зевок.

— Ты устал, папа?

— Не скрою.

— Так я пошел. Нам когда завтра вставать?

— Когда выспитесь как следует. А раньше понадобитесь, Староконя за вами пришлю. Тарасик устроит подъем по всем правилам. Ты же не забыл, какой он великий мастер на побудки?

— Да нет, помню, — тепло улыбнулся сын. — Он где живет? У тебя?

— А где ж ему. Живем вместе, как два старых сторожевых пса, если выражаться реалистически. А если романтически, то надо повторить слова одного журналиста, написавшего в центральной газете: «У них ключи от неба». Разница меж нами в том, что я сторожу в основном небо, а Староконь немножко небо, а в основном меня, как и всякий истый адъютант. Ну да ладно. Спокойной ночи, дружок. — Генерал притянул к себе сына, поцеловал в губы и тут же грубовато оттолкнул. — Эх, Аркашка! Какой прекрасный возраст двадцать три года! Да еще когда лейтенантские погоны на плечах. И не какие-нибудь, а нашенские, авиационные! Да еще когда ручкой сверхзвукового истребителя, хорошо ли, плохо, ворочать уже умеешь.

— Да еще когда ты сын героя великой войны, генерала, прославленного во всех ВВС твоей родины. Так-то, папа, — прищурился Аркадий.

Отец рассмеялся и подтолкнул его к выходу.

— А теперь иди спать. Уже ведь начался первый день твоей службы, а ты еще и глаз не сомкнул!

Аркадий широко распахнул дверь и включил свет. Андрей уже спал, разбросав крепкие ноги. Руки, сжатые в кулаки, были вытянуты вдоль тела, будто снился ему ринг и напряженное ожидание встречи с противником, когда все застывает в боксере: и мысли и мускулы, только сердце работает учащенно. «Не стану будить его, — решил Аркадий. — Оба мы за этот день порядочно притомились». Но Беломестнов внезапно раскрыл глаза и сладко потянулся.

— Долго же ты у своего бати пробыл. Уже начало третьего.

— Что поделаешь. Давай спать.

— Спать? — протянул Беломестнов. — Ну и друг же ты у меня, Аркашка, А кто обещал про этого типа рассказать на сон грядущий?! — кивнул он на фотопортрет фашистского летчика.

— Может, утром? — почти взмолился Аркадий, но Беломестнов сбросил с себя легкую простыню и сел в кровати, обхватив руками поджатые колени и положив на них твердый подбородок. В глазах его как не бывало сонной дремы, широко раскрытые и требовательные, они сверлили Аркадия.

— Никаких утром. Только сейчас. Ну? — Андрей стал отсчитывать, как заправский рефери: — Раз, два, три, четыре, пять…

Аркадий одним прыжком очутился рядом, изо всей силы толкнул в грудь товарища. От неожиданности Андрей повалился на подушку.

— Ага! — торжествующе закричал Баталов. — Ты в нокауте!

— Дура, — зашипел Беломестнов. — Отца разбудишь!

Они погрозили друг другу пальцами и затихли.

— Все-таки ты большая дрянь, Аркашка, — зашептал Беломестнов, — как самурай, исподтишка на меня напал. За это будешь рассказывать в два раза длиннее.

Аркадий вздохнул, понимая, что заснуть теперь долго не удастся. Ведь нельзя же о бароне фон Корнове рассказать за десять минут…

В ноябре сорок первого года, когда ранняя зима сковала поля и реки, выморозила покинутые беженцами пустые, осиротевшие избы, Гитлер в третий раз объявил о скором захвате Москвы и о том, что Новый год герои восточного похода будут праздновать на Красной площади. Но в жарко натопленных аэродромных землянках, построенных рядом с подмосковной деревней Теплый Стан, летчики и техники не обратили никакого внимания на эту новую угрозу. У них было очень много работы, и у штурмового и у истребительного полков, стоявших на противоположных сторонах летного поля. Четыре боевых вылета в сутки стали нормой для пилотов.

Не очень легко приходилось в ту пору двадцатилетнему Антону Баталову, воевавшему на одноместном «иле». Не успевал он отбомбиться за линией фронта, до которой лететь — рукой подать, не больше тридцати минут, как мотористы и оружейники окружали его зарулившую на стоянку «семерку», быстро заделывали мелкие пробоины и опять начинали готовить к вылету, пока летчик отогревался в землянке, протянув к огню промерзшие даже в унтах ноги и покрасневшие от лютого ветра руки. Он любил свою машину, начиненную от кока винта и до хвоста горючим, эрэсами, бомбами. Любил за то, что как там ни говори, а броня все же достаточно хорошо прикрывала его от пуль и осколков, и, снижаясь до бреющего, он мог беспощадно расстреливать этих ненавистных людей в серо-зеленой форме и неуклюжих эрзац-валенках, таких приметных на чистом русском снегу, их автомашины, танки, эшелоны.

В сорок первом году сделать на одноместном, не защищенном с хвоста штурмовике двадцать четыре боевых вылета было делом довольно нелегким. Даже главный инженер завода, выпускавшего с конвейера штурмовики, пожал ему руку, приехав однажды на аэродром.

— Ну как, лейтенант Баталов, тяжело ли воюется?

— Воюется тяжело, — признался Антон, — но бывают в бою и минуты подлинного вдохновения. Ими и живу.

— Смотрите, да вы поэт, — рассмеялся главный инженер. — Какие же именно минуты вас вдохновляют?