Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

Коржов одобрительно покивал головой и стоял у хвоста «семерки» до тех пор, пока лейтенант не запустил мотор. Коржов был отважным офицером, еще до сорок первого привез из Испании орден Красного Знамени. Он был человеком редкой отваги в бою и до сентиментальности жалостливым к другим на земле. Редко кто из знакомых Баталову командиров так оплакивал погибших пилотов, как их подполковник Коржов. И, желая отплатить ему за добрую заботу перед вылетом, лейтенант Баталов, перед тем как захлопнуть над головой фонарь кабины, помахал кожаной крагой.

«Пошел», — приказал он вскоре самому себе, снимая тормоза перед взлетом. Машина Кошкина с хвостовым номером пятнадцать пристроилась к нему, как только отошли от аэродрома. Но минут через пять Кошкин передал по радио, что у него бьет масло из мотора, и Баталов самостоятельно решил:

— Возвращайся на точку. У тебя же горизонт еле-еле просматривается.

— Так точно, командир, — ответил Кошкин, — все стекло забрызгано. Почти ничего не вижу, — и отвалил в сторону.

Баталов вздохнул: ничего не попишешь, война есть война. Придется одному идти на цель. Он был теперь совершенно один в бескрайнем, ярко освещенном зимним солнцем небе, видел под широкими плоскостями «ила» черные, как обугленные головешки, села, остовы и наших и фашистских перевернутых машин в кюветах, на глагистральном шоссе, которое поспешил пересечь как можно скорее. Потом в столбах дыма и пламени показалась линия фронта. Там всегда что-то горело. Эта линия на их участке давно не двигалась ни назад, ни вперед. Сибирская дивизия встала здесь после седьмого ноября намертво, заняв оборону сразу же после прохода Красной площади на военном параде. Их, сибиряков, так и называли «парадниками». Увидев одинокий «ил», подходящий на низкой высоте к линии фронта, сибиряки, подбадривая летчика, послали в небо три зеленые ракеты, и Антон благодарно покачал им в ответ с крыла на крыло свою «семерку».

Есть у каждого летчика, получившего боевое задание, будь то истребитель, штурмовик или бомбардировщик, минуты наивысшего напряжения, и наступают они при подходе к линии фронта. Как бы ни было опасно летать в этот суровый год и над своей территорией, а все-таки теплилось сознание, что внизу своя, сохраненная нашими воинами от врага земля и каждый ее квадратный километр, случись беда, готов всегда тебя принять и спасти, если тебя собьют. Этого сознания летчик начисто лишался, когда его машина достигала линии фронта и вторгалась в совершенно иной, тревожный и злобный воздушный мир, попадая под первые залпы вражеских зениток, старавшихся как можно скорее пристреляться. За линией фронта земля становилась свирепой. Она целилась в машину десятками стволов, караулила любой неудачный разворот, при котором погасала скорость и машина оказывалась в прицеле у зенитных расчетов.

Но зато какой чудесной радостью наполнялась душа пилота, пересекавшего линию фронта уже на обратном пути курсом на восток. Человек и машина сливались воедино, торжествуя радость победы над опасностями, радость жизни и возвращения на родной аэродром. До того великой она была, эта радость жизни, что даже моторы пели по-особенному торжественно и ликующе.

Баталов посмотрел на высотомер: шестьсот метров, а впереди уже первые венчики от выстрелов, адресованных его «семерке». Какой-то снаряд нелепо сверкнул почти у самого кока винта, и машину едва-едва удалось бросить влево, и это было как нельзя своевременно, потому что в том пространстве, где она секунды назад находилась, сразу расплылись четыре облачка разрывов. И новое, совершенно неожиданное решение, ничем не повторявшее выработанный на земле план, появилось у него. Введя машину в крутой вираж, а затем в пикирование, Антон сделал вид, что атакует батарею. Свистел за фонарем ветер, черные лопасти винта рубили голубоватый морозный воздух. Бежала навстречу ощетинившаяся беспорядочно палящими орудиями земля. В самой низкой точке «ильюшин» с ярким петухом на борту выровнялся и над припорошенным снегом лесом рванулся на запад. Всего три минуты надо было пройти до железнодорожного узла. Когда по всем расчетам должен был вот-вот показаться городок, Баталов сильно потянул ручку на себя и опять выскочил на высоту в шестьсот метров. Отсюда как на ладони просматривалась станция, и он быстро пересчитал составы и на основных и на запасных путях. Их было четырнадцать, и только три под парами. Три паровоза стреляли в небо белесыми дымками. Разворачиваясь над станцией, он увидел, как бегут к орудиям из теплушек и землянок фашистские артиллеристы, и с ожесточением подумал: «Опоздали, голубчики! Небось во все горло орете теперь свое «аларм» [1] Аларм— тревога. . Он выиграл время, совершив подход на бреющем полете. Зенитки нестройно забухали лишь в тот момент, когда штурмовик уже вышел из зоны поражения. Белесые дымки расплылись далеко за высоким килем. Стараясь миновать большие населенные пункты и не идти параллельно с магистральным шоссе, Баталов над лесами и разоренными захолустными деревушками подошел к линии фронта. Черный от снарядной копоти снег жирной чертой отмечал линию переднего края. Баталов по знакомым ориентирам знал, что скоро выйдет на Теплый Стан. Чтобы поскорее увидеть знакомые очертания летного поля, он набрал еще двести метров высоты. По радио передал коротко и бодро:

— Над объектом прошел. Четырнадцать. Под парами три.

— Спасибо. Тебя понял. Ждем, — коротко ответил ему невидимый Коржов.

Ровно гудел мотор. Черный диск от бешено вращающегося винта чертил небо. А оно было хрупкое и удивительно чистое. Легкие перистые облачка с подпалинками от солнца казались примороженными. Где-то очень еще далеко, скованные густой дымкой, лежали каменные кварталы Москвы. Аэродром уже обозначился, и ему бросились в глаза и зыбкая линия лесной опушки, и скрещение бетонированных полос, на которых не было ни одного самолета. Радостное ощущение покоя охватило Антона. Он воспринимал аэродром, как пловец воспринимает берег, до которого уже остались считанные метры, зная, что это расстояние он спокойно преодолеет. И какое же, право, счастье, когда надежная бетонированная полоса окажется под твердыми шинами твоего штурмовика. Доброе тихое настроение овладело Антоном, и даже запеть ему захотелось. Он был совершенно безголосым и всегда, потупившись, молчал на земле, когда собравшиеся гурьбой летчики запевали. Но, как и все безголосые, он любил петь в одиночестве или если не петь, то просто мурлыкать себе под нос какой-нибудь мотив.

На мгновение ему показалось, будто солнце стало светить не так ярко, а в кабине сделалось чуть темнее. Антон глянул в правую форточку фонаря и почувствовал, что ноги, лежавшие на педалях, мгновенно стали безжизненными, а рука, сжимающая тяжелую ручку управления, ватной. Справа, вровень с ним, почти крыло в крыло, как на параде, шла машина, в классификации которой он бы не ошибся даже и во сне. Мертво поблескивали заклепки на металлических листах, одевших ее острый нос. Траурной рамкой был круг от вращающегося винта. Под заклепками Антон разглядел надпись на чужом языке. Из-за неспособности к лингвистике в школе по этому языку он никогда не имел больше тройки с плюсом. Когда он повернул свою голову чуть вправо, увидел остекленную кабину, под нею три строчки разноцветных звездочек (обливаясь холодным потом, он мгновенно их пересчитал) и рядом с ними аккуратно нарисованный червонный туз, пронзенный остроконечной стрелой. Но самое главное — под остекленным пилотским колпаком «Мессершмитта-109» он разглядел обрамленное шлемом улыбающееся лицо летчика. Это был первый живой немец, увиденный им за шесть месяцев войны, и это произошло на высоте восемьсот метров над землей. У немца были прищуренные косящие глаза и лицо, которое никак уж нельзя было бы назвать отталкивающим. Улыбка на тонких губах показалась даже добродушной. Плюс к тому немец откровенно подмигивал Антону левым глазом. Минуту они шли рядом, и это была тяжкая, длинная минута. Затем немец укоризненно покачал головой, словно порицал Антона за какую-то шалость. Потом, как строгий школьный учитель, поднял вверх указательный палец правой руки и, не переставая улыбаться, показал этим пальцем сначала на себя, затем на Антона и после вниз. Это означало: сейчас я спущу тебя на землю!