Борис Шустров - Белые кони

— Быть может, тебе лучше уехать? — предложил я. — Автобус еще ходит.

— Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Не хочу, но так будет лучше.

— Лучше, хуже, — оборачиваясь, проговорила Юлия. — Ты не хочешь, и, значит, я остаюсь.

Она присела рядом, стала гладить мои волосы, говорить о чем-то, и незаметно я уснул…

Проснулся я от резкого, требовательного стука в дверь. Юлия, она так и продремала всю ночь, сидя возле меня, вскинулась и, поправив волосы, встала. Стук повторился.

— Это папа, — сказала Юлия.

Поднявшись, я быстро оделся, крепко потер лицо ладонями.

— Кузьмин! Откройте! — послышался за дверью голос.

— Да он не один, — усмехнулся я, подходя к двери. — С помощником.

Только я успел откинуть крючок, как ворвался комендант Семен Михайлович, пробежал на середину комнаты, зорко окинул ее взглядом, словно кроме Юлии в ней могло находиться еще по крайней мере с десяток девушек, презрительно оглядел нас с головы до ног и, повернувшись к двери, крикнул:

— Заходите, Петр Ильич!

Петр Ильич зашел не спеша, на Юлию даже не взглянул, остановился возле окна и закурил.

— Та-ак-с, товарищи? — гнусно протянул Семен Михайлович. — Непорядок получается, а? Кто позволил тебе, Кузьмин, оставлять в мужском общежитии постороннего человека, а? Та-ак-с… Это такой народ, Петр Ильич, такой народ… Глаз да глаз нужен! Это как называется, Кузьмин? Сказать тебе, как это называется?

— Скажите.

— Он еще дерзит! Другой бы на его месте молчал. Молчал, понимаешь, а он дерзит! Ну, смотри, Кузьмин… — Семен Михайлович погрозил мне пальцем. — Поговорите с ним, Петр Ильич. Ему, понимаешь, слово, а он десять! Все у них шуточки, понимаешь, прибауточки, а у меня от этих шуточек голова пухнет. На весь поселок один. Не разорвешься. — Семен Михайлович снова оглядел Юлию, хмыкнул, растянул рот в ухмылке. — А вы тоже, гражданочка, чем думаете, а? Ведь не куда-нибудь идете. В мужской барак!

— Оставьте нас, — резко сказал Петр Ильич.

Семен Михайлович покашлял в кулак, осмотрел комнату, не нашел к чему придраться, кругом было чисто, но все-таки сказал:

— Почему три человеко-койки?

— Что? — не понял я.

— Почему, спрашиваю, три человеко-койки? Комната на четверых.

Я вдруг громко расхохотался. Глядя на меня, рассмеялась и Юлия. Семен Михайлович развел руками, вопросительно глянул на Петра Ильича, словно обращаясь за помощью, не нашел в его глазах поддержки, пробормотал что-то и вышел, плотно прикрыв дверь. В комнате сделалось тихо. Все так же бился о стекло ветер, невидимый в темени полярной ночи, стучал о стенку барака снег да с дороги доносился еле слышимый вой тяжелых грузовиков.

— Так что делать будем, молодые люди? — нарушил молчание Петр Ильич, подождал ответа, не дождался и продолжал: — Я далек от мыслей этого… — Петр Ильич посмотрел на дверь. — Этого «человеко-койки», но я крайне удивлен, если не сказать больше, твоим поведением, Юлия. Просто не нахожу слов…

— Он болен, — ответила Юлия.

— Я здоров. Вполне здоров, — возразил я.

— Болен! Здоров! — повысил голос Петр Ильич. — Меня это не интересует.

— Зато меня интересует, — сказала Юлия.

Петр Ильич осекся, глубоко затянулся дымом и приказал:

— Одевайся.

— Я не поеду.

— Девчонка! Дрянная девчонка! — загремел Петр Ильич, схватил Юлину шубу и швырнул ее на соседнюю кровать. — Одевайся!

— Не кричи, — медленно сказала Юлия. — Я не поеду.

— Быть может, ты останешься здесь навсегда? — так же медленно спросил Петр Ильич.

— Быть может.

— Ну что же. Прекрасно! Очень даже прекрасно! — помолчав, сказал Петр Ильич. — Оставайся. Но если ты вдруг надумаешь прийти домой — не пущу. Слышишь? Не пущу.

— Я не приду.

В какое-то мгновение мне показалось, что Петр Ильич бросится на Юлию, ударит или еще сделает что-нибудь пакостное, низкое, но он пересилил себя, затушил папиросу и быстро вышел из комнаты. Мы слышали, как прогрохотали его шаги в коридоре, как хлопнула входная дверь, видели сквозь окно, как, мелькнув фарами, черной тенью скользнула его легковая машина, и снова сделалось тихо, только свист ветра на воле да однообразный стукоток снега о стенку барака.

— Ну вот, — сказала Юлия, прижалась ко мне и заплакала.

Она прожила в бараке около месяца. Вадим перешел в комнату напротив, где имелось свободное место, а Миня и вовсе не появлялся. Поначалу шло все хорошо. Я провожал Юлию до автобусной остановки, махал ей рукой и шагал на работу. Вечером она приезжала, привозила продукты, смеясь, рассказывала что-то, грела чайник, или же мы шли в кино вместе с Вадимом и Люсей. О Петре Ильиче мы не вспоминали. Я уже замыслил написать письмо родителям о том, что хочу жениться, как в одну из ночей услышал тихий плач.

— Что с тобой?

— Ничего, — торопливо ответила Юлия.

— Почему же ты плачешь?

— Я не плачу.

Она вытерла слезы, посмотрела на меня светлыми глазами и улыбнулась:

— Вот видишь. Я совсем не плачу. Спи.

В следующую ночь плач повторился, но как только Юлия почувствовала, что я не сплю, она утихла. Мы не сомкнули глаз, но оба притворялись, что спим. Наконец я не выдержал, отбросил одеяло и встал:

— Так больше нельзя, Юленька! Что с тобой?

— Подойди ко мне. Ближе. Еще ближе. — Я присел около кровати. — Я хочу домой. Я очень хочу домой. К папе и маме. Я люблю тебя, но я хочу домой.

— Хорошо.

Утром я отвез Юлию домой. По дороге она рассказала, что несколько раз встречалась с матерью, что отец ходит сам не свой, не ест, не пьет, что он согласен, чтобы мы встречались, но чтобы все было по-людски, у него ответственная работа. Мать все время плачет. «Я буду приезжать к тебе, — повторяла Юлия. — Хочешь, каждый день буду приезжать?» Впервые за последние дни она была радостно оживлена, разговорчива, а мне было грустно. После того как мы простились, я долго стоял на дворе, ожидая, что она все-таки вернется, но прошел час, полтора, мирно светились окна ее квартиры, и я понял, что Юлия не придет.

Возвращаясь в барак, глядя из окна автобуса на пролетавшие мимо фонари, я испытывал сложное, необъяснимое чувство, словно я что-то потерял навсегда.

Первомайским утром в комнату влетела Люся, свежая, радостная, в новом модном пальто, затормошила нас, заставила повязать галстуки и, отойдя в сторону, всплеснула руками.

— Ой, мальчики! Какие вы красивые! Пойдемте, пойдемте быстрее!

И мы, выйдя из барака, направились к нарядной праздничной толпе. Серега Червонец с дружками стоял у магазина, видать, уже успели хлебнуть. Заметив нас, Серега что-то сказал своим дружкам, а те, рады-радешеньки, загоготали, заухали. Вадим конечно же услышал их гоготанье, но не обернулся, не сбавил шаг. Да и то сказать, крепкий характерец надо иметь, чтобы вот так, под руку, на глазах у всего поселка идти с Люсей Пусиком, далеко не лестная слава о которой совсем недавно, каких-то три-четыре месяца назад, катилась по всем баракам. Много неправды говорили о Люсе, но на каждый роток, как говорят, не накинешь платок. Вадим шагал напряженно, глядя прямо перед собой, а Люся прижималась к нему и без умолку говорила. «Что ж вы, товарищи, опаздываете? — укорил Вадима профорг. — Наша первая колонна, понимаешь, а вы опаздываете. Нехорошо, понимаешь…» Он сунул в руки Вадима и Люси транспарант и исчез. Колонна двинулась. Вокруг слышались смех, шутки, грянула музыка, никто не обратил внимания на Вадима и Люсю, и бригадир заметно повеселел.