Борис Шустров - Белые кони

Вот и опять стою я на белой и длинной дороге. В июне сорок первого года по этой дороге уходил мой отец. Он уходил на запад, в большой багровый закат. Было много тревожной музыки, женских криков, слез и причитаний. Отец ушел и не вернулся, а я навсегда сохранил к закатам устойчивое тоскливое чувство, потому что хорошо запомнил тот, багровый, июньский, в котором пропал мой отец. Правда, после победы, когда я подолгу стоял на пустой дороге и смотрел вдаль, мне казалось, что навстречу идет простоволосый родной человек, протягивает мне руки, улыбается, я закрывал глаза, и виденье исчезало.

Моя родина — маленький северный городок Сухонск, где все говорят на «о», где над сосновым светлым кладбищем бесшумно парят черные вороны и в куполах древних полуразрушенных церквей жалостливо свистит ветер. В годы моего детства городок строго разделялся на две части — Гору и Заозерье. Гора начиналась от базара и утыкалась в сухой солнечный бор, который так и назывался — Борки. В иные годы Борки бывали сплошь усыпаны маслятами, а если зайти поглубже, в болота, за какой-нибудь час-другой можно было набрать корзину крупной сладкой ягоды голубики. Она росла там, в болотах, километровыми зарослями вперемежку с дурман-травой.

Я жил в Заозерье, на улице Красная Слободка, в старом бревенчатом доме с мезонином, совершенно затерявшемся в высоких могучих тополях. Конечно, если уж говорить по правде, то на Горе жилось веселее. Там был базар с каруселью, перевоз через Сухону, Успенский собор с золоченым шпилем, похожим на шпиль Петропавловской крепости, госпиталь с добрыми калеками, которые нет-нет да и совали нам, ребятишкам, кусок сахарку или хлебушка. Да и почище была Гора, мощенная серым крупным булыжником; там не было такого, чтобы лошади увязали в грязи по самые уши.

В Заозерье булыжник кончался у Самойловской лавки, а дальше улицы шли немощеные, не улицы — одно горе, особенно плохо было осенью, когда дороги вспухали и грозили опрокинуть деревянные тротуары. Но это в непогоду, а в сухие, погожие дни Гора ни в какое сравнение не шла с нашим Заозерьем. У нас была древняя расписная Преображенская церковь с ее тайными ходами, колокольней, торжественным золотым иконостасом и каменными мешками, в которых, по преданию, заживо замуровывали революционеров. У нас были Городище, два озера, Земляной мост, глубокие затоны с тихими кладбищами пароходов, барж и баркасов. А в просторных лугах, вырвавшись из темных лесов, катились и звенели прозрачные чистые речки — Вздвиженка, Шарденьга, Рязаниха, Мойка, Стрига, Стрельна и еще множество без названий, похожие на ручейки, все-таки речки, потому что темные, загадочные их омуты вдруг взрывались тяжелым всплеском метровых щук, а на песчаных отмелях неподвижно, как коряги, лежали черные налимы. Ничего подобного не было на Горе, которая утыкалась в Борки, а дальше на сотни верст тянулись болота, сухоборы, пади — одним словом, таежник, глухомань.

Каждую весну, всегда первым, с Северной Двины, а может, с Белого моря, приходил в наш городок буксирный пароход «Роза Люксембург» — громадный, неуклюжий, похожий на чудовище, с черной, постоянно дымящей трубой. Он швартовался у крутых сухонских берегов, тяжело шевелил широкими деревянными плицами, протяжно подолгу ревел, будоража и пугая своим ревом сонных жителей. Потом приходили и другие пароходы, тоже большие, с такими же черными длинными трубами, — «Павлин Виноградов», «Жанна д’Арк», «Михаил Бакунин» — и тоже ревели, но уже не так жутко и страшно, потому что были они, как мне казалось, намного меньше «Розы». Знакомый юнга с «Жанны» говорил, что все эти буксиры построены на одной верфи, на архангельской, по одним и тем же чертежам, а значит, по мощности и габаритам они одинаковы. Я не понимал, что означает слово «габариты», и потому молчал, но в душе не верил юнге и был уверен, что нет на свете судна огромнее, чем «Роза Люксембург».

Много лет спустя я снова увидел эти пароходы в сухонском затончике. И «Павлина Виноградова», и «Жанну д’Арк», и «Михаила Бакунина», и «Розу Люксембург». Они стояли на вечном приколе, мертвые, пустые, с выбитыми стеклами, полузатопленные, и действительно были совершенно одинаковы. Я долго смотрел на пароходы моего детства и только теперь понял, почему «Роза Люксембург» казалась мне мощнее других — она всегда приходила первой, появляясь после грязных осенних дней, тоскливых зимних вьюг, волчьего воя на снежной реке, после затяжной хлипкой ростепели… Еще неслись по реке иссиня-белые льдины, билась о берега плотная шуга, а «Роза» уже вспарывала острым форштевнем мутную сухонскую воду. Вместе с «Розой» приходила к нам, в заброшенный таежный городок, большая кипучая жизнь. Первым рейсом «Роза» приводила приземистую баржу, на которой стояли, сидели и лежали раненые бойцы. Многие дни и ночи маялись они в тесных санитарных вагончиках на узловой станции, потому что не было никакой возможности переправить их в наш город, в белый госпиталь на Набережной, — ближайшая железнодорожная станция находилась в семидесяти километрах, за волоками и болотистыми еловыми лесами.

Я очень люблю свою родину и стараюсь приезжать сюда как можно чаще. Вот и теперь стою на отцовской дороге, смотрю на большой закат и слушаю тишину. Здесь особая тишина. За всю историю нога ни одного завоевателя не ступала на мой родной порог. У нас не полыхали пожарища, не мутнела от крови вода в реках, не гибли люди. В эту войну, к примеру, у нас не было затемнения. Мы слышали вой снарядов и видели немецкие «мессершмитты» лишь в кино, где их всегда сбивали наши «ястребки». Древнюю, удивительную тишину нарушали лишь смертные женские крики. Голосили бабы не только после похоронок в военные годы, но и в тот — победный, когда начали приходить с фронта мужики, но приходить далеко не в каждый дом. Быть может, тогда бабы голосили еще горше, еще неутешнее.

Я тихо шел по улице, вдоль которой стояли потемневшие от времени избы, мимо старух, молчаливо сидящих на завалинках и подолгу глядящих мне вслед, шел по белой дороге в сторону заката. И вдруг, как двадцать пять лет назад (подумать только — двадцать пять лет!), я увидел на белой дороге, в багровом закате, моего отца. Он шел ко мне, протягивал руки, улыбался, простоволосый родной человек… Я закрыл глаза, и виденье исчезло. Да, я стоял на той же самой дороге, но закат был не такой; этот был обыкновенный, скорбный и величественный, тот же мне виделся огромным, страшным — какого не приведи господь увидеть моему сыну…