Борис Шустров - Белые кони

Аннушка, высокая, сутулая и плохо причесанная женщина, с вечно озабоченным лицом, зимой и летом ходила в коричневом замасленном платье и плисовой вытертой шубейке. От нее постоянно пахло картофельными очистками, пареной крапивой и собачьим мылом. Каждое утро она пронзительно кричала на «папанинцев», просыпавшихся от холода рано, наперебой галдящих, плачущих, замерзших и жалких, справедливо требующих от матери тепла, еды и ласки.

— Ироды-ы! — орала на весь дом Аннушка. — Чтоб вас всех разорвало, проклятущих! Где?! Где я вам жрать возьму?! Где?!

Вечерами она часто садилась на край скамьи, усталая, вымотанная за день, черная, как тень, и, уронив вниз тяжелые мужицкие руки, серьезно просила, уставясь в кухонное окно, сквозь которое четко виднелись молчаливые лики святых, выписанные на белой стене Преображенской церкви:

— Господи! Возьми ты к себе хоть одного! Господи…

Но когда ночью сонный Вовка упал с печи и до крови расшиб себе лоб о котел, глядя все на те же лики святых, она умоляла:

— Господи, спаси дите мое…

У Аннушки был огород соток пять-шесть, тем она и жила. «Папанинцы» были худые, бледные, с большими тугими животиками, бегали всегда стайкой, выискивая по всей Слободке для топки печи брошенные доски, охапки сена, ломали старые заборы, и, хотя картошки им хватало на целую зиму и даже оставалось на семена, их круглые глазенки постоянно светились устойчивым голодным блеском. Впрочем, все ребятишки, жившие в нашем доме, находились не в лучшем положении. И была еще у Аннушки коза Розка. Это была хорошая коза, умная, добрая, мохнатая, с кручеными толстыми рогами и твердым розовым выменем, похожим на тыкву. Летом, когда в лугах вовсю волновались травы и еды для Розки было предостаточно, она давала больше трех литров густого душистого молока, которое «папанинцы» пили редко-редко: Аннушка выменивала его на хлеб. Розка жила в тесной, глубоко вросшей в землю хлевушке, на чердаке которой лежали сено и березовые веники. К весне чердак пустел, казался светлым и просторным, и «папанинцы» с утра до вечера бегали в поисках сена. Они собирали его на дорогах, на базаре, потихоньку и понемногу брали из колхозных стогов, рядами стоявших на пологом берегу Рязанихи. Они день-деньской мерзли на улице, поджидая возы сена, частенько проплывавшие мимо нашего дома на маленьких грустных лошадках с заледенелыми гривами и хвостами, чтобы незаметно подбежать к возам и выдернуть клок сена. Закутанные в полушубки бабы-возницы, похожие на кукол, кричали и замахивались плетками. А однажды холодным мартовским днем прибежала на кухню маленькая Анютка. Она держала в руках солому — именно солому, а не сено — и никак не могла разжать побелевшие пальцы. Плакала, но никак не могла.

Розка не знала, каких трудов стоило Аннушке и «папанинцам» прокормить ее. Она задумчиво и медленно жевала все, что ей приносили, тяжко поводя круглыми, с белыми опалинами боками. «Папанинцы» очень любили Розку. Они знали, что Розка — это хлеб, редко — молоко, что Розка — это жизнь.

Хотя Густенька Дроздова курила редко, только вечерами, она прямо-таки насквозь провоняла кухню табачищем. До войны она не курила, но зимой сорок второго года пришла похоронка на ее мужа Степана, и, покатавшись на кухне, поголосив, Густенька, как говорили соседки, «тронулась». До похоронки она считалась первейшей активисткой в слободке: проводила собрания в доме, выписывала газету «Труд» и какой-то толстый политический журнал. Ходила широко и уверенно, говорила громко и ясно, без тени сомнения. Но когда после четырех дней затворничества Густенька вышла на кухню, все увидели другую женщину. Она похудела, огромные черные глаза налились тоской, и в них появилось нечто отрешенное, сумасшедшее. Не глядя ни на кого, Густенька неумело свернула толстую цигарку и закурила. С тех пор редко кто слышал ее голос, словно она дала обет молчания. Курила Густенька крепчайший самосад, и всегда на кухне, жалела детей-близнецов Риту и Рудю. Придя из больницы, где она работала медсестрой, Густенька садилась на скамью подле своей двери, обитой фанерой, сворачивала две большие цигарки и выкуривала их подряд, одну за другой. Дым от самосада не растворялся, не улетал, неподвижной густой массой он висел над скамьей и над Густенькой. Бабы кашляли, ругались на нее разными словами, уговаривали по-хорошему, а она в ответ лишь усмехалась, презрительно кривила губы и молчала, как каменный сфинкс.

А я любил, когда Густенька курила. Я смотрел на дым. Он был живой. Когда открывали кухонную дверь, дым волновался, пугливо вытягивался, трепетал, казалось, вот-вот он разом выскочит на улицу, но дверь закрывали, и дым прыгал назад, к Густеньке, каждый раз приобретая причудливые, сказочные очертания. Приоткрыв от удивления рот, я смотрел на какие-то сказочные дворцы, на каких-то былинных рыцарей в доспехах, на чудовища, на Густеньку, сидевшую в дымных дворцах, которая и сама иной раз казалась мне далекой и нездешней.

Густенька докуривала цигарку и бросала окурок в поганое ведро. Я распахивал двери, хватал дранку, но никогда не успевал ударить дым, он бесшумно, разом вылетал на улицу. В недоумении я останавливался, глядел в проем двери и спрашивал:

— Он живой, да? Он меня боится?

— Ты хороший мальчик, — хрипло отвечала Густенька и гладила меня по голове.

Она уходила в свою комнату, а я еще долго стоял на кухне и размышлял о живом дыме. Но в один из вечеров, когда дым снова обманул меня, Густенька сказала:

— Табак влажный. Не досушила.

И больше я не видел дымных дворцов и рыцарей. Над Густенькой с тех пор стоял густой и тяжелый смрад.

К нам приехала бабушка, и в комнате сразу стало светло и чисто. Она приехала по первопутку, по первому снегу, на санях-розвальнях с железными полозьями, на могучем сером жеребце в крупных яблоках. Привез ее Васька, младший сын. Он был маленького росточка, но очень широкий и напоминал гриб боровик. Кутя сунулся было к нему, но Васька добродушно сказал:

— Не лезь, шшенок. Шабаркну — костей не соберешь.

И с этими словами он, крякнув, поднял огромный валун, которым были приперты ворота. Валун, по нашему глубокому убеждению, мог поднять только моряк. Ведь моряки, всем известно, самые сильные на земле люди. Кутя захлопал глазами. А Васька взял под уздцы серого жеребца и завел его во двор. Жеребец грыз удила и бил копытом мерзлую землю.

— Ты, что ль, мой племяш? — спросил Васька.

— Я, — холодея от гордости, что у меня такой сильный дядя, ответил я.

— Здоро́во! — Васька протянул мне руку. — Ну, ничего, ничего… Это… Как его… Не реви. — Я и не думал реветь. — Веди, что ли, в избу, — сказал Васька.