Борис Шустров - Белые кони

В тот день я прибежал домой с неясным предчувствием беды. Неладное я почуял уже у ворот, где мне повстречался Юрка Лабутин, по-уличному Кутя, десятилетний широкоплечий мальчишка с большим выпуклым лбом. Обычно Кутя стоял у калитки и подолгу, иногда до прихода моего старшего брата Димки, не пускал меня домой. Он пялился маленькими глазками куда-то поверх моей головы, шумно сопел и молчал. Я знал, что Кутя ненавидит меня за то, что мой папка каждую неделю присылает нам письма, а на его отца давно, еще в самом начале войны, пришла похоронка. Сегодня же Кутя торопливо шагнул в сторону, освобождая дорогу, беспомощно глянул на меня, и я впервые увидел настоящие Кутины глаза — они были синие и добрые.

Двери нашей комнаты были распахнуты настежь. У порога, да и в самой комнате, скрестив на животах руки, стояли соседки и задумчиво смотрели на распластанную мать. Она лежала на полу неподвижно, как неживая, и мне сделалось страшно. Никто к ней не подходил, не наклонялся, никто ей не помогал. В головах матери стояла банка с водой. На белом лице, будто замороженном, сверкали круглые прозрачные брызги.

— Убили твово папку, — привычно и грубо сказала мне почтальонша и стала пробираться сквозь толпу на улицу.

— Не надо бы так-то, Глаша-а… Робенок ведь, — укорила почтальоншу наша соседка Клавдия Барабанова.

— Мне ежели иначе, так хоть ложись да помирай! У меня эвон их сколько! — Глаша крепко саданула кулаком по изношенной сумке. — По всем реветь — слез не хватит. Лучше оклематься бабе помогите. Чего стоять-то? Дай-ко дорогу!

Кто-то наклонился над матерью, заговорил нудно и успокаивающе, кто-то брызнул водой, кто-то вздохнул.

— Нашатыря бы ей. Нашатырь, он бы помог. До нутра продрал бы.

— Где его возьмешь? Нашатырь-то?

— То-то и оно. Негде.

— Димку позовите, — слабо попросила мать.

И сразу засуетились, громко заговорили женщины, полезли с советами.

— Слава те, господи. Отошла.

— Ты покричи, покричи, Максимовна. Оно и полегчает. Покричи, милая.

— Димку, — повторила мать.

— Где он? Димка-то?

— Сбегайте кто-нибудь, бабы!

— Куда бежать-то?

— Димка-а! — закричал во дворе чей-то женский голос. — Димка-а-а!

Расталкивая женщин, я бросился на улицу и огородами сломя голову помчался на поскотину. Поскотина, грязное ископытенное болото, начиналась с огромного, как стадион, огорода братцев Лаврушкиных, первейших на Красной Слободке забияк и хулиганов. Было их трое, братцев, — Венька, Витька и Мишка, все головастые, худые и злые. Каждого в отдельности я колотил запросто, но трое они справлялись не только со мной, но и с Кутей, сильнее которого среди наших мальчишек никого не было.

Лаврушкины жгли на огороде картофельную ботву. Первым увидел меня Венька, самый смелый и решительный из братцев. Он тут же бросил ботву на землю и свистнул. Витька и Мишка, словно только этого и ждали, мигом подскочили к Веньке. Лица братцев не предвещали ничего хорошего. Братья встали около костра так, что мне оставался один путь — прыгать через него. И я, не в силах остановиться, летел навстречу тонкому горячему пламени, раскаленному пеплу, белому плотному дыму и мутному горклому запаху шающей ботвы. И я прыгнул через костер, пал коленями на теплую землю, тут же вскочил и побежал дальше по комковатой чавкающей поскотине к старому, заброшенному сараю, за которым, я знал точно, был Димка.

И я не ошибся. Димка, его лучший друг Валька Барабан и девчонка Зойка по прозвищу Крыса Шушера отрабатывали за сараем приемы штыкового боя. Валька Барабан держал в руках ружье, к стволу которого был прикручен сверкающий штык, и шпынял этим штыком и так, и этак, и с разворотом и прикладом лупцевал воздух.

Димка и Валька твердо решили бежать на фронт, ходили гордые, как гуси, в одну из ночей отправились было на пристань, но им помешала Шушера. Она выследила их и потребовала, чтобы и ее взяли на фронт. Иначе, стращала Шушера, она всем все расскажет. Подготовка к бегству велась в страшной тайне, но лично я знал все. Знал, где хранятся хлебные сухари, пачка пороху и карта европейской части, знал, куда исчезли отцовский охотничий нож и зажигалка, знал даже то, чего не знала Шушера: Димка и Валька занимались с ней ружейными приемами просто так, для отвода глаз, а сами уже наметили день и час побега без нее. А знал я все из разговоров, которые вели мой брат и Барабан в нашей комнате, когда мать уходила на работу. Глупцы! Они считали меня маленьким и говорили при мне не таясь, а я все слышал, понимал не хуже их, но, конечно, никому никогда и ни под какими пытками ничего не рассказал бы.

— Димка! — крикнул я.

Валька в этот момент особенно мощно пырнул штыком, ловко отскочил назад, попал ногой в свежую коровью лепешку и шлепнулся на землю. И так это было смешно, что я не выдержал и рассмеялся. Шушера живо обернулась, погрозила мне кулаком, сама, однако, тоже расхохоталась. Хохотала она заразительно, от души, так, что худенькие ее плечики мелко тряслись, как в ознобе, а хитрое лисье личико делалось похожим на старушечье. Засмеялся и Димка. Валька встал и задергал ногой так, что летели по сторонам коровьи ошметки и ляпались на сухую, выгоревшую стену сарая, и тоже смеялся. Я смотрел на них и не понимал, почему они смеются, я думал о том, что надо как можно скорее сказать Димке страшные слова.

— Димка, — снова позвал я.

Шушера схватила ком земли и швырнула в меня. Я быстро присел, и ком пролетел мимо. Я снова хотел окликнуть брата, да так и остался с разинутым от удивления ртом. Я увидел Гитлера. И, задрожав от ненависти, сжав кулачонки, я пошел на него, на Гитлера, и я бы загрыз, растерзал его, но второй ком, брошенный Шушерой, угодил мне в голову, и я остановился. Чучело Гитлера, поразительно похожее, прислонили к стене сарая, и Димка, зло оскалившись, продемонстрировал серию быстрых точных ударов штыком и прикладом.

— Уходи! — крикнула Шушера. — Прогони его, Димка!

Брат соизволил наконец взглянуть на меня, но, видимо, было в моих глазах что-то такое, что он махнул рукой и милостиво разрешил:

— Пускай смотрит.

— Димка, — дрожащим, нетерпеливым голосом, не сводя глаз с «Гитлера», попросил я, — дай кольнуть.

— Держи, — сказал Димка, подавая мне ружье. — Да не так! Во! Давай! Крепче! Крепче держи!

С трудом удерживая ружье на весу, так же, как и брат, зло оскалившись, я побежал на «Гитлера». Стремительно, в одну секунду, приблизились ко мне белые бешеные глаза, противная неподвижная харя, и, размахнувшись, я всадил штык во что-то мягкое, мерзкое, податливое, упал грудью на ложу и давил, давил штыком до тех пор, пока не подошел брат.

— Молодец, — снисходительно похвалил он.