Аскольд Якубовский - Квазар

Павел мучил себя картинками, мучил обязательным чтеньем новых книг, мучил странными мыслями. Он и его попытался мучить. Например, приставал, требуя, чтобы Гошка учился.

С Павлом ему было хуже, чем с самим собой.

А идея все крутилась и крутилась, поворачивалась то одним боком, то другим, представляла себя в соблазнительнейших видах. «Отдохнешь от всего», — доверительно шипела идейка. И поджимал осенний туберкулез — слабостью, возвратом мерзких ночных потов, предрассветным кашлем с сильным мотанием головой (получалось собачье «гав! гав! гав!»).

Болело сердце, пришла бессонница.

Он не ложился, просиживал ночи, глядя перед собой. И слышал машинные вскрики, легкий ночной гул. Так же явно слышал — ходят невидимые, садятся на табуреты, стучат ногами: туп-туп-туп… Вот старый, рассохшийся табурет скрипит под незримой тяжестью садящегося на него. «Ходи… ходи…» — говорил Гошка невидимым. Он знал — это бродят его плохие дела.

Проступал страх.

Но самосохранность его вздыбилась, Гошка пошел к специалисту по сердечным болезням. О нем говорили, что он «собаку с шерстью съел».

Принимал спец в платной небольшой поликлинике, удовольствие стоило два с полтиной.

Сидя в очереди, Гошка рассуждал: «Какая может быть надежда вылечить сердце? Разве — операция. И ведь надеются, дураки!..»

…— Видите, дорогуша, — сказал ему сердечник. — Ничего я не нахожу у вас, совсем не нахожу. Нет, нет и нет… Чуть сдвинута фаза, легонькая гипертонийка внутреннего круга… Нервы расхлестанны… Маленький неврозик… Пустяк!

— А отчего бы ему быть? — спросил Гошка.

— Ну, у вас есть туберкулезик. Интоксикация родила маленький неврозик. Он дал маленький психозик. Загляните-ка к психиатрам — Лескова, двадцать. Вам помогут.

— А что мне пить? — спросил Гошка.

— Да что хотите — валидольчик, нитроглицеринчик. Или валерьяночку — сорок капель на прием. Что хотите, вашей болезни все равно.

Гошка стал пить валерьянку. Пил целую неделю, приводя кота ее запахом в полное смятение.

Гошку поразило кошачье поведение: кот подличал, кот пресмыкался, кот шел на все, лишь бы нюхнуть валерьянку.

— Вот еще наркоман выискался, — морщился Гошка. — Отвяжись.

— Мня-я-я… — говорил кот, теребя его штанину. — Мня-я-я…

По морде, по дерганью хвоста было видно, что кот готов за пузырек валерьянки заложить собственную душу. Нанюхавшись, он странно менялся. Сначала веселел, швабрил шкурой пол или же лез драться к Гошке.

Дрался ласково, в бархатных рукавичках. Потом сатанел: ходил вокруг Гошки на выпущенных до отказа когтях, скрежетал ими по полу.

Глаза (Гошка это чувствовал) так и впивались в его горло. Гипноз лился из них. Все доброе, милое куда-то уходило. Тогда Гошка брал щетку и выгонял кота на улицу. Утром кот приходил чистый как стеклышко. Что он там делал? Свирепствовал? Пел разгульные песни?.. Это было неизвестно.

После трех флаконов валерьянки Георгию стало поспокойнее и потрезвее. В рассудочной этой ясности положение представлялось ему безвыходным. Опять навалилась тоска. Нырнуть в нее, как он делал раньше, отчего-то не удавалось.

«Схожу с ума, определенно схожу с ума», — думал Гошка.

В один и сам по себе тоскливый день Гошка пошел в диспансер. Половину дня торчал он на улице, вел наблюдения. Но люди входили в диспансер спокойные, приличные, не похожие на психов. Одного только вели, держа, словно красивую даму, под руки. Освидетельствовать? Бандит вертел головой по-гадючьи, и милиционеры обнадеживающе держали руки на расстегнутых кобурах.

Опять потянулись приличные люди не просто нормального, а даже самодовольного вида. «Все мы теперь психи», — подумал Гошка и вошел за ними.

В диспансере оказалось все обычное — регистратура, очереди. Только запах был с легкой избяной кислинкой. Больные вели разговоры здоровых — о погоде, о ценах и урожае картофеля, о способе варки ухи из морских петухов. «Сотрите, милая, масло с яйцом и влейте…»

— Как бы мне на прием? — сказал Гошка сестре.

— Вам очень нужно? — шепотом спросила она.

— Очень, — сказал Гошка.

Его приняли сразу.

Доктор был крепенький брюнет с усиками. Очень красивый. Гошка даже поразился этой нежданной мужской красоте. Ее не портили ни закрученные в два колечка усики, ни маленький рост (Гошка после утомительных охот ценил экономно построенных людей).

Было в докторе и что-то располагающее, сочувственное. Глаза? Или голос? Конечно, глаза.

Мягкость и теплота словно переливались из его расширенных зрачков с зеленой точкой посредине. Гошка абсолютно неожиданно для себя все рассказал, все вывалил, как из мешка. Стало легче. Но откровенность эта была особая, без сожалений, так как Гошка знал, что все останется здесь, у врача.

Особо приятно было сочувствие. Врач извлек из кармана батистовый платок, расправил, вытер глаза и высморкался. Стал задавать вопросы. Успокоил:

— Нет, это не безумие, а просто интоксикация. Пустяки. Выпишу вам таблеточки, попьете с недельку — и как рукой снимет. Да вы скажите себе: я здоров — и уже станет лучше.

Он выписал рецепты и застучал, забегал короткими быстрыми пальцами по столу — размышлял.

— Знаете что, хорошо бы вас в тяжелом таком настроении положить в больницу. Вот мы как сделаем: рецепты вы себе возьмите, но я вас еще провожу к доценту. Он выписывает направление.

— В сумасшедший дом? — хрипло спросил Гошка.

— Нет, нет и нет… Просто в больницу, потому и доцент. Дорогой мой, это маленькая, санаторного типа, больничка. Там вы недельку-другую отдохнете от шума, от людей. И понаблюдаетесь. Что будет только к лучшему. Посидите-ка в коридоре.

Гошка вышел, засовывая синие бумажки рецептов в карман. Уши его горели. «Ай-яй-яй, — думалось. — Быстро же здесь работают. Не уйти ли?» Но уходить было поздно. Приоткрылась соседняя дверь, и оттуда его поманили пальцем.

Гошка вошел и напугался — комната была туго набита разным народом. Правда, у стола сидел всего один — в белом халате, низкий, увесистый. Доцент.

Он был толстый очкарик, лет сорока. Гошку поразил его душевно сытый вид. Именно душевный, но перекидывающийся как-то и к желудочному. «Будто из ресторана».

У окна на диванчике расположились трое мужчин, а напротив, у длинной стены, на стульях в два ряда вертелись двенадцать или пятнадцать девушек в белых халатиках, должно быть, студентки..

С перепугу Гошке показалось, что там их полным-полно, будто карамелек в пакете.

«Попался, — заколотилось в нем. — Стану экспонатом».

Его усадили на стул. Гошка сел и стал изучать видимые ему ноги доцента — короткие, в пыльных ботинках (один скоро запросит каши), в гармошке неглаженых штанов.