Аскольд Якубовский - Квазар

На ветках будто сами расселись дрозды — веселые, пестрые… Потребовались кое-какие перемещения, но в результате штучка получилась прелестная. Дело пошло. Печка перестала дымить.

Павел отправил Джека на кухню завтракать овсянкой. Сам взял следующий лист бумаги.

На ней он рассыпал синиц и набросал красноватое здание за ними. Эта мгновенно рожденная композиция сразу встала на лапы, словно кошка, свалившаяся с крыши. Третий сюжет — сорока, присевшая на телевизионную антенну, — был прост незатейливостью тонов и рисунка.

Затем он прикинул на бумаге длинного формата схему их объединения в одну горизонтальную композицию — птицы на мощном фоне города. Он приписал под схемой свои соображения (материал, колорит и т. п.) и прилег на минуту: в нем сидела такая изнуряющая, такая сладкая тяжесть, что Павел испугался уснуть — и вскочил, стал ходить по комнате.

— Этак я ничего сегодня не сделаю…

Проходом взглянул на расписание — значился эскиз маслом небольшой охотничьей картины (халтура, но сработать ее нужно на уровне). «Ты сделал все, намеченное на сегодня?» — спрашивала рысь со стены. Нет, не все.

Еще чтение, укол, работы по двору.

— Ничего-то я не успеваю, — сказал Павел.

…Только сходив на укол и отобедав, смог он начать работу с эскизом. Павел выпил тридцать капель лимонника, сел и свел брови до ощущения твердости между ними. Внимание ограничивалось, и даже хождения тетки, даже покалывание в боках не мешали ему.

— Итак, штучка охотничья, — бормотал Павел. — Сюжет конфликтный: городской охотник — во всем городском (куртка, сапоги, ягдташ и прочее) — кокнул утку. И она упала в озеро, и ее нужно достать. Вода со снегом, берега тоже (время раннего снега, березы в листве). Желтое, белое, синее… Ха! Драка тонов! Задача — свести их вместе. — И Павлу стало весело, что они так различны в своей красочной природе, так злы друг к другу.

Павел взял шкатулку и стал прикидывать на грунтованном картоне смеси красок. И так работал до путаницы в голове.

— Что же, не получилось, — сказал он Джеку. — Далее нас с тобой ждут два пути.

Он стал ходить по комнате. Можно ждать снега и ехать в место подходящее…

Там и сделать нужное количество этюдов.

Вариант второй — посоветоваться с отцом сейчас. Павел достал кипу отцовских этюдов.

Они были тяжелые, запылились домашней жирной пылью, края их растрескивались. Павлу мерещилось неодобрение отца. Со стены он хмуро смотрел на Павла из металлической узенькой рамки.

— Не обижайся, — говорил Павел. — Я ищу только идею, только способ примирения конфликтных тонов. Ты сделал подготовку для картин и не успел их написать. Это буду делать я… иногда. В конце концов, ты мой отец. Понимаешь, есть дела большой продолжительности. Их начинает одно поколение, а кончает другое. Вопрос: успею ли я сам провернуть намеченное?

…С отцовским этюдом он работал до вечера. И не эскиз сделал, а всю картину на маленьком полотне. Но не было в этом его заслуги, просто нашел у отца сходный этюд. И тогда лишь Павел догадался, что и сама идея пришла к нему из памяти, из восхищения отцовским уменьем разрешить ссору цветов — желтого и синего. В его этюде они мирно делали приказанное им.

И это примирение красок родило столько полутонов!

Павел вписал лишь фигуру охотника.

Вечером пришел Никин. Он стоял за спиной Павла и хвалил его:

— Молодец! Поднял отцовскую кисть! Верно делаешь, что учишься, верно, бери…

Он размяк. Шмыгая носом, уговаривал Павла работать вмерно, не переустать, не сорвать с пупа.

— Тяжела ты, шапка Мономаха, — твердил он. — Тяжела!

Павел слушал и морщился. Не словам, а запаху — Никин охранял свои ботинки от сырости рыбьим жиром. Говорил: «Лучшее средство». Но воняло отчаянно.

Сидел он долго, пил чай и повествовал, как укреплялся водолечением: месяц жил в деревне и каждое утро бегал на реку, окунался.

Окреп удивительно, даже астма прошла (он мигал тетке). Еще говорил, что жизнь увидел только сейчас, на пенсии, когда и работа, и дети руки развязали. Но есть и отрицательный момент — вдов и некому мазать поясницу скипидаром. Затем вытащил из кармана бумажку, отставя на вытянутую руку, читал Павлу: «Приказываем также, чтобы никто из живописцев-художников не осмеливался в работах, которые обещал исполнить золотом, серебром и определенными красками, полуценное золото употреблять вместо чистого, олово вместо серебра, немецкую лазурь вместо ультрамарина, голубую или индиго вместо лазури, красную землю или сурик вместо киновари; и кто подделает указанные вещи, за каждый раз наказывается и штрафуется на десять лир».

— Это, Паша, 1335 год, институт живописцев города Сиены. Вот была забота о качестве.

Часов в одиннадцать вечера тетка начала зевать, Никин заторопился, и Павел пошел провожать его до остановки.

Всю дорогу Никин просил жалеть тетку.

— Года ее немалые, надо оберегать хорошего человека, — говорил Никин.

— Хорошо-хорошо, ладно-ладно, — ворчал Павел.

Проводив Никина, он возвращался неторопливо.

Влажный ветер качал древесные макушки, качал фонари. Павлу думалось, что сделано им немало в этот день. И все-таки он жалел вечер, ушедший на разговоры. Вечерами он всегда был бодрее, чем утром, оттого и засиживался часов до двух. Каждый раз к нему врывалась тетка. И сегодня, в голубом люминесцентном свете, он показался ей особенно синим, особенно острым был его нос.

Она замахала руками, грозилась сжечь кисти, выбросить краски. Потом поставила табурет, кряхтя, влезла и вывернула пробки.

Павел лег, но засыпалось ему трудно. Он ворочался в кровати, а мимо шла ночь с ночными звуками. Павел шептал: «Засну, засну» — и не засыпал. Тогда посидел налегке, чтобы озябнуть и уснуть.

Ночной холод из форточки лез в майку. Пришел Джек. Он лег у Павловых ног, грел их.

Такими вот ночами, когда покойно думалось, все дозревала мысль Павла о двух стихиях, городе и природе.

Идея выразить отношения двух стихий, старую их вражду и новую, примеченную Павлом дружбу, требовала особой живописной манеры и цветовой гаммы. Искать, нащупать их можно лишь ежедневной работой над этюдами.

Начал Павел с покупки хорошего длинного плаща и резиновых сапог. В них свободно входила нога, одетая даже в три носка.

Так Павел отгородился от осенней непогоды. Затем стал приучать себя к ежедневному писанию трех этюдов. Здесь был расчет, что один из трех обязательно выйдет удачным. И другое: один этюд в день — это очень хорошо, а три удлиняли жизнь Павла по меньшей мере вдвое или втрое.

— Вот, — говорил он как-то Чуху. — Попыхтим еще и введем математику в искусство.

За окном была чернота пасмурного вечера, на столе — варенье из красной смородины.