Аскольд Якубовский - Квазар

— Молодую? Зачем?

— Пожалеет красавчика.

Зашуршали, поволочились шаги. Захрустел под ними мелкий уголь. Гошка втиснул Павла за дверь, пригородил спиной.

Шаги усилились, прошли мимо. Скрипнула диспансерная внутренняя дверь — Михаил ушел. Тогда Гошка и Павел быстро пробежали садом и вылезли в дыру. Гошка поправил доску.

— Он не уйдет от нас? — тревожился Павел. — В ворота?

— Не, там сторож, — Гошка был уверенно неподвижен. Руки воткнул в карманы.

— Может, мне там походить?

— Ты негоден.

Ждали долго. Слышен был стук наручных часов. Секунды, вытряхнутые ими, повисали, капали, исчезали. Луна ушла за крыши. Холодало. В ночи стало проступать утро.

Вдоль забора — шаги. По ту сторону идет человек, идет мимо них. Прошел и вернулся. Остановился. Шарит рукой.

В черноте забора медленно проступило световое высокое пятно. Доска прошептала и отошла. В дыру просунулось живое — сначала голова и плечи, затем протиснулся и весь человек. Стоял — высокий, черный, сильный.

Гошка первый шагнул к Володьке. Тот потянулся, всматриваясь в Гошку, и выдохнул облегченно, выпустил струю перегара.

— Гошка, сука, — почти нежно сказал он. — Я-то думал… Ты что здесь бродишь? Кто это с тобой? А, Пашенька… Исусик.

Гошка ударил ногой. С прискочкой — Володька отлетел назад.

Хрустнули, качнулись доски: Володька бросился сам.

Пригнувшись, выкинул вперед руки в двойном резком ударе. Но Гошка ушел от удара, отшатнулся в сторону. Оба хрипло дышали.

— Чего тебе от меня надо, долговязый? — спросил Володька. — Учти, я самбо знаю.

Гошка стал подходить — молча, раскинув руки. Володька рванулся, норовя проскочить мимо, к свободной и открытой дороге. Гошка схватил его — успел! — и они слились на короткий миг. Гошка, оторвав Володьку от себя, кинул его на землю. Он пинал в темноте быстро вертящееся по земле. Оно рычало, каталось, цапалось руками — смутное и многолапое, как паук.

— Бей тарантула! — хрипел Гошка. — Бей!

Он плясал вокруг Володьки дикую пляску жестокого ритма — и вдруг упал. И все звонко лопнуло в Павле — то, что до сих пор жало сердце, что копилось, стискивало голову, держало его руки. Он рванулся вперед и ощутил не себя, а только свободу этого рывка. И тут же все оборвалось — Павел услышал крик. Надвинулась темнота — и все расступилось, стало обычным. Он стоял, опустив руки, и ощущал в них ломоту и слабость. Еще саднило колено. И такое же ощущение было в лице.

Володька лежал, раскинувшись накрест, и виделся странно — не человек, а плоская тень его.

Павел не глядел на Володьку. Тот уже не интересовал его.

Спросил устало:

— Не забили его? А?

— Не-е… — Гошка потрогал Володьку концом ботинка. — Живуч, сволочь! Но теперь не сбежит, теперь — накрылся.

— Пойдем отсюда, — сказал Павел. Они, не оглядываясь, прошли быстрым шагом несколько кварталов. Гошка косился на Павла (тот на ходу все щупал скулу).

— Чего? — спросил Павел. — Любуешься?

— Слушай, а ведь ты псих, — сказал Гошка. — Когда ринулся, я едва успел отскочить. Ей-богу! А уж кто из вас двоих взвыл, я так и не понял. Ты?

Павел молчал. Погодя время Гошка заговорил опять. Тон его был спокоен и рассудителен:

— Не выходишь ты у меня из головы. Сравнить вас — курица и ястреб. Не понимаю. Тебе жалко Наташку? А?..

Павел промолчал. Перед ним опять ходили лунные долгие полосы, в них снова вскрикивал, метался ненавистный человек.

Злобно дрожало сердце.

Гошка гнул свое:

— Теперь дело… Если мусоры вызовут (им Володька брякнет), отпирайся, и никаких. Спал, мол… Синяк?.. Говори, что колол дрова. Тетку предупреди, она твое верное алиби. В конце концов, правы мы: один прибьет твою бабу, другой проткнет самого тебя. Давай пальто отряхну, — и вдруг захохотал.

— Ты что? — обернулся Павел.

— Переделали красавчика.

…Павел запер калитку. Остановился.

Серый пустынный двор ширился перед ним. Павел и себя ощущал пустым, как этот осенний двор, как и консервная банка «Лосось», выброшенная к забору.

Гряды высились. Между ними — вялая ботва, морковные, свекольные листья. И это двор его детства. Здесь он играл мальчишкой, здесь рос. Ему захотелось крикнуть злобно и возмущенно. Неправда, что будущей весной он — лопатой — поднимет эту рыхлую землю, а тетка прогребет грядки и бросит в них семена! Вранье, что эта земля совершит еще один круг плодородия, выбросит зеленые крестики редиса и сморщенную, будто сердитую, листву картофеля.

Был серый осенний огород, и в нем серая бесконечная тоска.

Дома стояли вокруг — сонные и черные. Опадали, шурша, листья. Сначала был резкий щелчок отсекаемого черешка, и лист начинал свое падение, задевая другие листья, и жестко шуршал, пока не ложился у корней.

И был новый щелчок, и новый лист начинал медленно шуршащее падение.

Иногда лист планировал и падал подальше, задевал электрический провод. Тот звенел тихо-тихо, и звон бежал по проволоке. Гас.

И все падали и падали листья.

Гошка уехал за город — первой электричкой. Так боялся милиции.

Он спал в стогах, ел сухари, а на сон грядущий, чтобы лучше спалось, пил водку. Вел он дикую жизнь дней пять, а потом вернулся, поняв, что делает глупость. Он спросил мать, не приходил ли к нему кто. Был только Павел. Значит, Володька не разболтал. А может, успел очухаться и смылся?

Что делать? Идти к Павлу?

Гошка пошел в диспансер: он и хотел, и побаивался узнать неприятное.

Входя в калитку, он увидел Павла. Тот стоял посреди диспансерного широкого двора. Тонок, бледен. Не человек — свечка.

Они поздоровались и постояли рядышком. Им было приятно друг с другом, почти по-родственному.

— Вот, больничный продлили, — говорил Павел глухо. — Препарат новый подкинули, румынский.

— Новый? Тогда ешь осторожней. Я так делаю: таблетки беру, а дома мусорное ведро лечу. Пойдем-ка, посидим.

Осмотрелись — на крыльце разговаривали и курили больные — и прошли в сад.

— Что поделываешь? — спрашивал Гошка.

Сад был осенний, словно кованого золота. Миллионы кислых яблочек торчали на полуголых ветках. Там и сям виднелись листья, похожие на присевших птиц, и птицы, похожие на уцелевшие листики: дрозды, воробьи, еще какие-то. Они ели яблочки. Одни скусывали мягкое краем клюва, других больше интересовали семена.

И здесь же, под голыми тополями, упрямилась листьями сирень, а по увядшим травам прошла осенними свежими побегами трава мокруха.

Неистребимая, вечная. Пора ее — осень, когда все остальное слабеет и гибнет. Здесь и идет ее торопливый рост.

А в глубине сада был Мишка в пижаме. Он сидел на скамье и ел дикие яблочки, сощипывая их с ветки. Косточки выплевывал в зеленую плевательницу. Траекторию их полета направлял, задирая голову.