Аскольд Якубовский - Квазар

В форточку летели садовые моли. Джек взобрался на стул к окну и хапал их на лету. Павлу слышалось это хапанье и неумолчное громыхание далекой машины. Была она то близко, то далеко, и он попытался разобраться в улицах, где она проходила. Не смог.

— А запишу-ка я впечатления этой ночи.

Он хотел писать о Джеке и машине, но начеркал абрис Наташи — зеленым шариком. Глаза и волосы сделал красные. М-да, ведьма, но прельстительна. Синим шариком он вывел: «Наташа, Наташа! Что мне с тобой делать?»

Зажмурился — теперь Наташа ему чудилась целующейся. Полузакрыты ее глаза.

…В час ночи пришла тетка. Стояла, смотрела на него.

— Может, тебя с уголька обрызнуть?

— Ладно, ладно, уходи.

— Опять привораживает, стерва. Ишь, нос заострился. Вас сегодня видели.

— Врач?

— Делов-то ему за тобой смотреть. Никин видел и мне рассказал. Ну, как вы решили? Втроем жить?

Павел молчал.

— Ей всех вас нужно. Один молод и красив, второй много зарабатывает. Не баба, а султан турецкий! Так и надо вашего брата! Ты сам-то как ее понимаешь? А если тот узнает? Он те запросто по шее накостыляет.

Павел погасил свет, и тетка ушла. Зато опять пришла Наташа. Павел отгонял ее рассуждениями.

«Но все же, что нам делать со стрекозами? Нужен прием, но какой?.. Крутое сочетание переднего плана с задним, словом, нечто японское?..»

— Джек, — сказал в темноту Павел.

Пес тотчас полез с нежностями, он долго не успокаивался. Наконец припал к ногам, лег, грея их. «Но как расшевелить людей? Теперь их много в городе, море. И когда они наконец устремятся к природному, это будет тоже стихия, тоже сила».

— Я кстати придусь им, кстати, — сказал себе Павел. — А пока буду работать, выискивать темы, лечиться.

Он еще походил и лег — постель была холодной. Укрылся одеялом с головой — согревался.

— Города, стихия, — бормотал он. (Наташа не уходила.)

— …Ох, тяжело, ох, смутно, — вздыхала тетка на кухне.

Джеку тоже не спалось: он сидел рядом с кроватью, положив морду на подушку, и бил хвостом.

— Такое дело, пес, она несчастна.

Павел видел свою обязанность помочь Наташе и даже заставить ее быть счастливой. «Заставить». Особенная сладость в этом слове.

— Она все сделает для меня, — громко сказал он, чтобы услышала тетка.

— Ох, не спеши, ох, подумай! — говорила та из кухни.

В конце концов Павел заснул, а Джек влез к нему на постель. Потихоньку. Тетка нашла их утром спящих рядом. Собака лежала на спине, держала голову на подушке.

— Сиротинки, — умилилась тетка. — Спят себе и бед не чуют.

В одиннадцать утра Павел позвонил Наташе.

— Если ты хочешь, мы поженимся после моей операции.

— Спасибо, милый, — сказала Наташа. — Дай я поцелую. — И чмокнула два раза в телефонную трубку.

Кладя трубку, Наташа ощутила себя кругом виноватой Как-то Павел провел свой вечер? Мучился, воевал с обидами Но позвонил. Значит, чувство его сильное, непреодолимое. И вызвала его она.

«Я была тоненьким зеленым деревцем, — думала она. — Потом росла, росла (она быстро, лукаво засмеялась), и сейчас во мне возраст молодой сосны. А лет через сорок я стану старая, и будет у меня куча внуков — тихих, в Павла и бедовых — моей крови. Я буду старым деревом: в тени его станут расти молодые деревца. Но это буду я, все я мои будут зеленые листики».

Он ступил на завалину, свежую, не упроченную еще холодными днями. Держась за косяк рамы, потянулся и поверх занавесок увидел всю комнату, в желтом свете лампы.

Увидел сначала в самом светлом, самом ярком ее месте — стол и его груз: бумаги, карандаши, тюбики с краской, газеты, книжки. Но приноровился глазами и тогда разглядел в глухих тенях подробности: постель, треногу, называемую «мольбертом», спящего на своей лежанке песика.

Грамотная скотинка лежала вверх брюхом, разбросав лапы.

Завалина, рыхлая и сыпучая, была сделана слабым человеком. Не утоптана, не прибита сильными ударами лопаты, и сапоги уходили в ее земляную глубь.

Это раздражало. Стекло — тоже. От близкого дыхания оно туманилось.

Комната виделась как аквариум, подсвеченный изнутри. Бывают такие, сделанные ловкачами, загнавшими карманную фонарную лампочку в раковину.

Но вместо чудной рыбешки с хвостовым долгим шлейфом в комнате стоял человек. Невысокий, узкий плечами, как говорится, хлипкий. Серый джемперок обвис на нем.

Человек занимался делом — готовился лечь спать. И как всегда перед этой малой смертью, куда ежедневно ныряют все, он обирался, ощипывался. И надо было дать кулаком по раме и крикнуть: «Выходи! Я тебе такое скажу!» — но Гошка наблюдал. Его вдруг заинтересовало, что Павел будет делать дальше, и поразила уверенность этого делания. Вот ходит… Сел… Что-то пишет, должно быть, дневные расходы…

Задумался… К кончику носа указательный палец приставил… Опять ходит по комнате и на ходу кашляет, хватаясь за грудь. Павел явно берег ее, боялся разбить в ней что-то стеклянное.

Вот садится, черкает карандашиком по бумаге.

А несмотря на все эти неспешные действия, ему нужно было крепко торопиться, поскольку он имеет шанс умереть. «Ты уже наполовину дохлый!»

Гошка слез с завалинки и вошел в густую темноту.

Он подошел к светлому квадрату, лежавшему на исковыренной земле. Она подстыла и пружинила. Гошка снова заглянул в окно (была щель промеж занавесок).

Теперь Павел стоял со стаканом в руке. В раскрытой ладони он держал что-то. Рассматривал.

По брезгливости в губах Гошка понял, что это лекарство, горькое и невкусное. Конечно, это снотворное — был час ночи, все давно спали.

Павел лизнул с ладони раз, другой («Значит, таблеток две») и запил из стакана. Сморщился.

Гошка понял, что это был въедливо горький барбамил. Догадался, что, несмотря на такие вот неспешные, вдумчивые расхаживания, Павел в беспокойстве, что сна у него нет и лезут те мысли, от которых можно уберечься только этой горькой одурью.

И другое знал Гошка — через полчаса таблетки унесут от него Павла, и он не сможет тогда бросить ему в лицо то, что он нес, словно в кружке кипяток, нес в темноте, стараясь не расплескать. Выругавшись, он ударил в раму.

— Это мы рассчитаем, сделаем…

Павел нашел бумагу и карандаш, локтем высвободил место на столе. Задумался: жизнь его опять ломалась. Одни беды, ограбив, ушли, оставив место другим. Он же так и не стал умнее, не мог отклониться в сторону. И вот снова надо принимать решение, снова поворачивать жизнь. И зло думалось о себе, что время глупо потрачено.

Сколько часов, дней, месяцев ушло на ерунду! Но кое-что им было взято, кое-что спрятано про запас. Уменье работать, терпеть, стать жестким к себе.