Аскольд Якубовский - Квазар

Лицо Наташи было отрешенно. Павел понял — она не слушала его. Выходит — мысли его остались целиком при нем, будто и не говорил. Это хорошо. А теперь нужно уходить, прощаться и уходить. Он подал ей руку.

«Он уйдет, — испугалась Наташа. — Я буду одна».

— Ну, — сказал Павел. — Прощай. Мне сюда!

Наташа держала, не пуская его руку. «Промолчать?.. Да за что это?.. Я скажу, он поймет: он любил». Ей стало жаль себя — до проступанья слез. Она заговорила.

Она говорила Павлу, что раньше лгала и жизнь ее наказала.

А чем, спрашивается, она хуже других? Разве она не имеет права на счастье?

— Павел, я устала, устала! Мне страшно идти домой. Я так устала от Володьки.

Она мяла, тискала его руку. Ее неожиданный, резкий страх стал входить в Павла. Он напрягся и смотрел в сумерки суженными глазами.

— Это клещ, красивый клещ. Ты спросишь, почему я терплю? Но ты не можешь этого знать, не можешь чувствовать. (У Павла немели губы.) А Мишка, его советчик… Маленький, жирный, всегда конфетки в кармане. Они оплели меня, Паша, у меня и ножки запутались, и крылья несвободны. Я каждым волоском привязана к какому-то невидимому колышку.

Наташа заплакала, не стесняясь, громко, и кто-то посветил ей фонариком в лицо.

— Ну, будет, будет, — Павел гладил ее руку. Он зяб спиной. Ему было мучительно (сон, дикий сон!) слушать эту женщину, ставшую его связью, его мостом к непонятному ему миру. И жаль себя, и жалко Наташу. Да, она запуталась.

Но не было злой радости, а лишь тупая усталость, даже захотелось сесть. Он ощутил — наваливается на него неопределенного вида тяжесть и отстраниться он не может.

А Наташа встала ближе, свет от фонаря вычерчивал скулу и блестящий круглый глаз.

— Для него я баба. И он так самоуверен. Ну, мне возвращаться на мою каторгу. Ах, не хочу туда, не хочу. Там душно, нехорошо, гадко.

— Знаю. Он бывший уголовник.

— Никто и ничего не знает. Он какой-то бешеный. Тебе не понять, а это такое кипенье злобы. Скрытой от всех — как пожар в торфе. А лицо? На себя не похож. Я думаю, что… что… Нет, он не тронет, я глупости говорю. Если бы ты его только знал. Если бы я его знала, Паша. Ох, мне надо идти. Быстрей!

…Павел проводил ее до автобуса.

На остановке она смотрела на него со странными морщинками в углах рта.

— Ты смотришь на меня как на сопляка, — сказал он.

— Признайся, ты боишься… Как вы слабы, современные мужчины! Когда надо просто ударить, вы подаете заявление в милицию. Трудно вас уважать, трудно. Ну, будет, будет, мы опять поссоримся.

Она вскочила в автобус. Павел смотрел, как она ходила внутри. Потом стоял, глядел на беганье огней, на мелькающие силуэты прохожих.

Дома пахло Володькиным табаком и уксусом. Мухи ели неприбранный хлеб, и в тарелке лежали остатки помидоров — крупно и грубо нарезанные, похожие на мясо.

…Сидя у зеркала и убирая волосы на ночь, она думала о Павле.

Он был глупым, смешным ребенком, был талантливым ребенком, нуждающимся в любви. Ясно, он пропадет в городе среди Чужаниных и Володек. Еще думалось — для долгой жизни ей нужно жить семьей, кружком, быть центром семейного вращения. Но кто будет вращаться? Владимир?

— Ты что копаешься? — спросил тот и потянулся на кушетке.

Профиль его был высвечен ярко, складки лица вырезались четко и резко. Чеканенное мужское лицо.

Ах, какие были их первые встречи, когда он был нетерпелив, в глазах усмешка и скольжение огней, и блеск их отовсюду, с каждого дерева, с каждой волны. А еще страх, восхитительный, сладостный страх; он принадлежал к странному, неведомому ей миру. В него хотелось войти, его хотелось с криком отбросить. Здесь годилось только антикварное слово «грех» в бабушкином, в нафталинном его значении.

Да, он был чудно хорош — когда-то, но — ушел от нее, стал другим. И сейчас лежал в ее постели чужой, грубый, до боли красивый мужчина и смотрел на нее наглыми глазами.

Он отодвинулся к стене, и она легла. Твердое его тело пахло сеном тех луговых — сборных — трав, что перележали неубранными. Такой запах трав она знала по работам в колхозах, на сенокосе.

— Ты другая сегодня, — сказал Володька. — Будто рыба. — Он охватил ее руку и сдавил пальцами. Не руки, клещи… Она вырвала руку и повернулась к нему спиной. Жарко, тесно. «Завтра же куплю себе раскладушку».

— Что значит — другая? — сказала она.

— Чую, виляешь. Смотри, заведешь лягаша, выкину отсюда, как кутенка! Я — не Пашка.

— Спать, спать… Я устала смертельно… (Ей была страшна его догадливость.)

— Говорю это, чтобы знала наперед. Теперь сиди тихо — ты вся моя, аж до последней кастрюли.

Он засмеялся резким смехом и потянулся, доставая со стула сигареты, и она задохнулась на мгновенье под его тяжестью. Потом обычным голосом и как всегда бессвязно он рассказал ей свой день. Киношка, покупка овощей на зиму, приход Михаила, его идея о расширении жилплощади. До трех комнат. Можно будет и Михаила подселить, он полезен.

— Должны нам дать, должны. Мишка говорит, твоя работа такая, обязательно дадут.

…Он был с ней нежней обычного. Пришла их ночь. Редки теперь были эти ночи, о которых она не рискнула бы сказать подруге, даже самой близкой. Они, чужие, стали одним и совершили полет в черноту, нырнули в бездну а затем вернулись обратно. И, ненавидя и любя, она прижималась, и снова полет. И она падает-падает, и ей сладко. Но Владимир стряхнул это с себя, как купавшаяся собака воду, сел и закурил.

Он курил и рассуждал о зиме, о солке огурцов к выпивке, о Михаиле, опять ловко обманувшем врачей.

Наташа зябла плечами. Странные, жалкие, страшные люди! Уходящие. Таких в будущее не пустят, нет.

Павел щелкнул выключателем, осветил комнату. Свет был услужливый, быстрый. Павел впервые радостно удивился ему. Еще удобству и доброте старого кресла, широкого стола и лампы с железным абажуром. Это было его одиночество, но хорошо устроенное, чтобы работать. Павел пил вечерний чай («Хорошо, один»), сел к столу и поворочал бумаги просто так. («Хорошо, один».)

Разобрал постель и лег в нее, жестко-прохладную. Вытянулся: «Хорошо, один». Взял Катю и Наташу и поставил их рядом — такие они разные. «Кати я, слава богу, не стою», — сказал себе и подумал, что и без нее хорошо. И — заснул. Но тотчас ему приснились лес и Наташа — убегающей.

Он проснулся: Наташа стояла в темном углу, манила пальцем. Исчезла. Павел подозвал Джека и зарылся пальцами в его шерсть. Это успокоило: шерсть такая шелковистая и сухая.

— Никого нам с тобой не надо, — сказал он Джеку и сел на постели. Но тотчас же встал, так беспокойно было ему.

Босой, закутавшись в одеяло, он стал расхаживать по комнате. (Тетка еще не ложилась, читала в кухне толстую какую-то книгу.) Бродя, Павел думал о завтрашней работе. Он озяб и заставил себя делать гимнастику. Затем включил настольную лампочку, сел и стал писать дневник.