Аскольд Якубовский - Квазар

— Всегда так садятся, вразнобой. Местами только иногда путаются, — пояснил мне полковник. — Чокнулись старички в одиночестве, склероз их донял.

Ощущение жути, некоей опасности, готовой выпрыгнуть на нас из угла, не проходило во мне. Как все, кто воевал и кто знает, что и враг может быть всюду, и шалая пуля — госпожа твоей жизни, я верил в предчувствия. И сейчас осматривался, пытался понять, где же прячется пугающее. Я ведь солдат, меня чепухой не испугаешь. Но бывает, на войне что-то прошепчет тебе: отрой окоп в стороне. Послушаешься, и снаряд минует тебя. На заводе мне однажды что-то шепнуло, что с вагранкой вот-вот случится беда. Я поверил голосу, и аварии не произошло.

Конечно, это подсознательная догадка, но все же. А что здесь? Какая беда?

В чем дело? Эти странные собаки. Они дряхлые, глаза их (три на двоих) слезятся, ошейники… Гм, на псах-бродягах — старые, вытершиеся, широкие ошейники…

Собаки так странны… Если я что-нибудь смыслю в них, то ведь и кобель не беспороден, у него в родне хорошие собаки, таксы и овчарки. Одни — охотники, другие — розыскные чутьистые псы.

Какой же он беспородный? И подружка его, хотя и похожа на ерша для чистки бутылок, и не сразу поймешь, где у нее хвост и где голова, но в ней явно течет кровь терьеров, определенно она с чутьем, если не потеряла его, старая! Но предчувствие!.. Может, собаки больны, скажем, тихой формой бешенства. Глупость! Думать такое может только взбесившийся человек.

Стоп! Что у них за ошейники?..

Я оглянулся на полковника, который ходил около ящиков. У него был тот самый горящий взгляд, который появляется у хорошего хозяина, вдруг нашедшего выброшенную, но годную в дело вещь. Он берет и уносит ее к себе. Тут он что-то приметил.

…Ошейнички, какие ошейнички?.. Я хотел подойти к собакам, но мои ноги отяжелели, я боялся шагнуть дальше. И почему-то с неудовольствием слышал тяжелые шаги полковника. Вот он звякнул какой-то железякой. Тогда я позвал собак, позвал тихо-тихо, тем голосом, которого у меня уже не было с самой войны.

— Иди ко мне… ко мне… ко мне…

Подошли обе и остановились, глядя мне в глаза. Скольким людям они так смотрели в глаза? Сотням? Чего ждали?

К ним подходили, может быть, гладили. Иные обижали их, но другие кормили и принесли ватник и солому на подстилку.

— Подь, подь сюда…

Уткнулись в мои колени и стоят. Но морды их взодраны, они пытаются заглянуть мне в глаза.

Эти собачьи глаза!

— Милые, хорошие, старые. Чего вы хотите от нас? — шепчу я и глажу их головы, одну правой, другую левой рукой. И мои ладони ощущают струпья и шрамы, струпья и шрамы.

Милые, хорошие, милые, хорошие. Здорово вам досталось.

Тут я взял ошейник старушки-лапатошки и повернул его, уже зная, что увижу на нем. Ну, не совершенно точно, а процентов так на пятьдесят.

Вот он, знак МРС.

И весь ужас, что проникал в меня и холодил мне спину, вдруг выступил потом на спине. Мне показалось, что волосы мои встали дыбом, я уже знал, над чем сидели столько лет, что указывали псы приходившим сюда дуралеям.

— Стоять!

Я гаркнул на полковника так, что собаки припали к земле. И полковник тоже замер, ухватясь за ящик.

— И ты спятил? — спросил он меня. — Что с тобой?

Что ему сказать? Он хочет идти ко мне, а ему нужно стоять.

— Искать! — приказываю собакам. И старички обрадовались. Они опять уселись на свои места и теперь смотрели только на меня.

— Что? — шепотом спросил, догадываясь, полковник.

— Это собаки ЭМЭРЭС!

— Минорозыскные собаки?!

— Такие знаки на ошейниках.

— О, пять тысяч дураков в одном городе! — воскликнул он.

И как хорошо, что место было пыльное, грязное, с рассыпанными голубиными перьями, которые выпали из гнезд. Было ясно видно, как прошел полковник, и я следил во все глаза, чтобы он шел обратно по своим следам.

Подошел он ко мне тоже весьма потный. Одно веко у него подергивалось.

— Пять тысяч дураков! — повторил он. — Ты сам не вздумай искать, я побежал звонить.

Вот уже минут сорок Каляев топтался на огромнейшей куче металлического мусора.

Направо от него был закатный город. Тени крайних домов протягивались даже сюда, на высыхающие болота.

Прямо уходило шоссе: пыль и жженый бензин тянулись за машинами.

Болота… Когда-то они были приятные, дупелиные, с короткой травкой. Сейчас здесь городской отвал — болота осушали мусором.

Каляев смотрел на них, но думал о том, что получилось глупо: вместо наслаждения вечерней едой надо стоять на высокой куче металлических отходов и смотреть на болота и шоссе.

Зазвенело. Каляев взглянул — два пацана проволочными кочережками разбирали кучу. По временам они что-то выуживали и, после спора, клали в мешок.

Пацаны приехали сюда на красном мопеде. Он стоит рядом. Что они могут брать здесь?

Каляев поглядел себе под ноги и увидел куски алюминия и латуни, медные шестерни. Решил — для детей это великое игровое богатство.

Должно быть, привезя найденное домой, они балуются железяками, раскладывают их, делают пистолеты и стреляют друг в друга горошинами.

— Для чего мусор гребете? — крикнул Каляев, сердясь.

Они подняли головы. Молча глядели на Каляева. В глазах их напряженная серьезность: или старались понять вопрос, или прикидывали, стоит ли он ответа.

— Для чего мусор гребете? — крикнул Каляев, сердясь.

— Моделируем, — ответили они. Поднялись, взяли мешок. Повозились с мопедом и укатили, треща мотором, пустив тонкие струи гари.

— Моделируем, — заворчал Каляев. — Моделируем…

И нервно затоптался: не мог смоделировать поведение Цезаря. Он должен был обогнать его, должен, тот шел, а Каляев воспользовался автобусом.

Получилось так: с работы он пришел голодный и раздражительный: в машине, при посадке, порвали рукав нового костюма.

Порвали слегка, но Каляев расстроился. К тому же день был знойный, Каляев на работе и в машине потел и задыхался, тело его хотело прохлады.

Дома было хорошо, жена дала окрошку прямо из холодильника.

Он хлебал и постепенно успокаивался. Когда ел второе, жена сказала, что Цезарь опять сбежал — выскользнул перед его приходом и ушел. Наверное, теперь гуляет в сквере или обнюхивает углы домов. Будет новый скандал в домоуправлении.

— Надеюсь, далеко не пойдет, слаб, — Каляеву хотелось кинуться ловить собаку, но усталость и вкусный обед удержали. — А, придет.

Каляев знал, что такой ответ порадует жену. Цезарь, старея, превращался в неопрятную собаку, она тяготилась им. Сам Каляев не любил рыхлую морду Цезаря, обвисшие его веки, вздохи, бессонницы, ночное постукивание когтей по твердому полу… К тому же зубы Цезаря болели, отчего он постоянно кряхтел и даже постанывал.