Аскольд Якубовский - Квазар

Я же боялся иметь семью, оправдываясь тем, что должен отдать себя делу писания рассказов. Затем струсил изобретения.

А сейчас боюсь нивлянского быка, и это единственная моя разумная трусость.

Да нет, не так уж я робок. Не побоялся квартировать у тетки Кровянихи!..

…Старушка Марь Антоновна, оставив ведра, водила меня по домам, ища свободную комнату. Но конец нашим странствиям пришел только у Кровянихи.

— У нее одной дом пустует, ее дачники боятся, — говорила старушка.

— Кто же она такая?

— Советская ведьма, — сказала та и вздохнула: — Партийная!.. Ей-богу, все у ней по-другому. Остановится и с червяком поговорит. Агитирует… У всех жук-колорад, без конца обираем картоху, а у ей с ним договор подписан, ее не трогает.

Старушка вела меня, смеясь моим неуверенным ногам, спотыкавшимся о все земляные морщинки: ее ноги знали их наизусть. Я так думаю: если завязать ей глаза, то она — ногами! — смогла бы узнать любое место, все травки, что когда-либо задевали лодыжки и скребли пятки.

— Но почему Кровяниха? — встревожился я.

— А в войну председателем была, нами командовала. Кричала: «Делай! Кровь из носу! Кровь из носу!»

Многое еще говорила старушка.

Кровяниха, по ее словам, была активная ведьма-травница. Она лечила всех и ничего не брала за травы, партийная совесть не позволяла.

Это нравилось старушкам… Результаты лечения Кровяниха записывала карандашом в клеенчатую черную тетрадку. И по деревне прошел слух, что она ставит опыты. Как на кошках.

Это — обидело.

Кроме того, куры у ней молодые и без петуха — чужим пользовалась!

А еще заплатила, и механизаторы вырыли ей пруд в огороде. («Бульдозером рыла, соколик!») Теперь дожди наливают воду в пруд, носить из колодца не нужно.

К тому же Кровяниха имела странное обыкновение собирать навоз по всей деревне, росли ее овощи замечательно. Деревенские брезговали есть у нее, а дачники покупали, и ничего им не делалось.

— Пришли!

Я увидел перед собой толстую деревенскую даму.

На голове ее был пестрый платок, завязанный кончиками вперед. Будто рожки торчали… На босых ногах — галоши, в глазах — усмешка, весьма ехидная. Но вокруг дома вертелись ласточки, а это мне понравилось.

— Что-то их много нынче у тебя? — подозрительно спросила старушка.

— Пять гнезд, — отвечала Кровяниха и повернулась ко мне. — Тебе, сокол, негде остановиться?

— Негде, — подтвердила Марь Антоновна. — Он из Дедовых, ты с ними крутила, когда…

— Тебя не спрашиваю, — оборвала Кровяниха. — Ладно, живи.

— А какая цена, соседка? — беспокоилась Марь Антоновна.

— Как все и десять рублей в придачу, — сказала Кровяниха. — И ешь, что хочешь, в огороде.

— Да все еще зеленое! — вскричала старушка. — Что он тебе, бык?

— У тебя, — сказала Кровяниха. — У тебя все зеленое, даже и под платком.

— А чем поливаешь гряды, умница?

— Чем хочу, тем и поливаю.

И, называя меня соколом, к тому же ясным, Кровяниха повела меня в комнату, указала лежанку. Спросила:

— Белье постельное, поди, не привез?.. Ладно, получишь.

Она внесла потный графин воды и поставила его на стол. И предупредила, что я буду выполнять свою часть домашних работ — колоть дрова, носить воду. Картошку могу брать на «мосту».

Морковь — на грядках, лук тоже…

— Ложись-ка, соколик, устал, на тебе лица нет.

И тотчас, словно по ее приказу, я ощутил великую усталость и тяжесть в ногах. Прилег.

Тюфяк захрустел подо мной, пустил крепкий запах сухой травы. Гм, кажется, есть и полынь…

— Идея — набивать матрацы ароматическими травами, — бормотал я, а усталость закрывала мне глаза, вынимала кости. Я увидел костер, отца и себя, лежащего около костра, на охапке соломы. Вдаль уходили желтые стога: первый, второй… седьмой… тысяча первый…

Я долго спал. В час дня (следующего) Кровяниха вошла и спросила:

— Умер, соколик?

— Н-нет, — ответил я. — Счас встану.

Она ушла. А когда снова вернулась, я уже брел к столу, неся банку тушенки, кусок сыра и конфеты.

Кровяниха — приняла. Тушенку оставила для супа, крупно порезала сыр. Конфеты высыпала в сахарницу.

— Ешь!

…Весь день я был расслаблен, сидел на крыльце, наблюдал за Кровянихой и думал, кой черт меня нес сюда?

— Ты бы погулял, соколик.

— Послушайте, нивлянский бык… (и прикусил язык, боясь сказать лишнее).

— Имеем такого, — отвечала Кровяниха. И вдруг так взглянула, что я похолодел. Ведьма!.. Видит меня насквозь!.. Что Кровяниха тотчас и подтвердила, сказав:

— У каждого свой бык, так-то, сокол ясный. Ладно, я пошла вертеться.

И — завертелась… Она варила обед на керосинке, что занимало часы. Но пока она полола морковь, вода в кастрюле закипела. Очистив картошку и положив, Кровяниха ушла в сад, где подпирала шестами яблони. Вернулась точно к моменту, когда надо было класть капусту в кастрюлю. Затем ходила и смотрела листики яблонь, снимала зеленых гусениц. Их складывала в коробочку. Набрав полную, велела:

— Поди в лес, соколик, высади. Да коробочку назад принеси, не забудь.

Я унес… Вернулся из леса, едва волоча ноги. Кровяниха показала на плетень:

— Видишь?

— Это плетень.

— Сокол ясный, плетень мой никуда не годится.

— Да, упал, — согласился я.

— И прохудился. Сруби-ка лозы, почини: щи как раз и поспеют.

— Где рубить?

— Иди к меленке, что догнивает. Версты две.

— А ближе?

— Здесь мы все повырубали. Раньше и лозы, и воды, и шелесперов было много. А вот все ушло.

— Куда ушли шелесперы?

— Кто знает, соколик, они уходили, а мы не шли за ними. Может, мы их просто съели: народу сколько, и каждый что-нибудь себе берет. Сам ест, псу бросит!

Я взял веревку, тяжелый выщербленный топор. Вернулся не скоро. Бросил вязанку, и снова бредет ко мне Кровяниха сладко улыбаясь.

А глаза такие хитрющие!.. Да, она ведьма, а я Иванушка-дурачок и сейчас получу новое задание.

— Ты, соколик, отдохни да черпай воду в пруде, лей в канавки, — попросила Кровяниха. — Тебе физкультура, а мне польза.

Отдохнув, я стал черпать и лить. Вода так и покатилась к грядкам. Оказалось, что канавки проложены с расчетом.

— Что, ведьма запрягла? — крикнула Марь Антоновна, не смущаясь тем, что Кровяниха доила козу: свись-свись… свись-свись…

— Ду-ура, — прогудела Кровяниха из стайки.

Я бросал ведро в пруд и вытягивал за веревку. Выливал. Руки устали, и все мне казалось плохим. Речка обмелела, туристы прут из Москвы, на свободе бегает проклятый нивлянский бык!.. Разве можно пускать его?

Гибнущая речка, пустеющая деревня… Зачем эта малоудобная жизнь? Прятаться от городских неудач и страхов? Но, быть может, здесь они просто другие. Например, старухи боятся сглаза Кровянихи. Я — быка.

Бык то и дело приходил ночами и садился мне на грудь. От страшной его тяжести я не мог ни вздохнуть, ни шевельнуться.