Аскольд Якубовский - Квазар

Павел часто видел (в воображении) — отец возвращается с этюдов, бредет по улице со шкатулкой в руке.

По тогдашней художнической моде отец одет в длинную серую толстовку. Очки в тонкой железной оправе скрывают глаза. Но зрачки отцовских глаз словно проколоты иголкой, в этих глазах, если судить по фотографиям и автопортретам, всегда было нечто целящееся.

Но почему же был так деликатен с жуками этот солдат и художник?

И Павел вдруг увидел его в ряду стрелков. Отец в гимнастерке, с черными пятнами под мышками. Фуражка его сдвинута на затылок, и по морщинам лица катятся потные ручейки. А жилистые руки покойно лежат на пулемете: отец смотрит в поле, где закончил покос войны. Сейчас перед ним лишь призрак быстрого и страшного движения.

На взгорье маячат редкие фигуры удирающих белых всадников.

В цепи пулеметчиков запах горелого пороха.

В небе — тишина и голубизна.

А в промежутке, сжатом тишиной солдатского отдыха и голубизной неба, трепещет, бьется, просит помощи гибнущая жизнь. Кричат раненые лошади. Стонут люди. А пулеметчик-красногвардеец смотрит. Зрачки его остры, они словно проколоты иглой.

Отец Павла был и твердый солдат, и художник.

«А это тоже синтез, — думалось Павлу. — Отец прав — нужно молчать и тащить по жизни телегу со своим грузом».

Павел зашагал быстрее. В путанице лесных дорожек он так и не разобрался, но знал примету — на краю деревни есть кладбище.

Ему нужно было это кладбище сейчас же, так как невдалеке дом, чай, кровать.

Бесконечно путаясь в туманных лесных тропинках, он вдруг заметил шевеленье. Оно оформилось в смутную человеческую фигуру. Круто согнутый дед брел тропой с объемистой корзиной. По-видимому, он собрался за грибами — маслятами.

— Дедушка, — сказал Павел, глухо кашляя от сырости. — Так я пройду на кладбище?

Дед присел и охнул. И вдруг поднялся и побежал. Лишь тут дошел до Павла смысл его вопроса. Он развеселился.

— Да я живой! — крикнул он деду и тотчас пожалел об этом крике. Какое было бы отличное приключение деда — увидеть расхаживающего мертвяка! Какая сладкая дрожь! Сколько рассказов по вечерам!

…Лишь когда окончательно рассвело, Павел вышел из леса. И остановился, изумленный: зеленый луг вис в утреннем небе. Он был фантастично красив — кусты его круглятся, на траве лежат водяные бесчисленные росинки. На солнце они — блескучие линзочки, в тени — птичьи любопытные глаза. А если смотреть против низкого утреннего солнца, то на лугу горят цветы, будто свечи: синие, желтые, красные.

Уже пели кузнечики, и Павлу вспомнился доктор с его трескучим голоском. Он повел ногой по траве, и во все стороны так и брызнули иваны васильевичи.

Солнце поднималось и грело сильнее. Звон рос. В нем Павел различал дополнительные звуки: жужжали шмели, трещали крыльями кобылки, что в полете распускаются красными гвоздиками.

Лимонницы желтыми пятнами перемещались по зеленому полотну луга.

Теплота солнца ложилась на плечи — всепрощающими ладонями матери. А по дымящейся тропе ходили туда-сюда, делали моцион всякие разные о шести ногах, в хитиновых одеждах, при шевелящихся усах.

И серебряные от росы луговые растения. В их корнях потерянными куриными яйцами лежат грибы-дождевики. И вдруг Павел сделал то же самое, что когда-то делал его отец — уступил дорогу одному спешащему шестиногу.

Кому? Приглядевшись, обнаружил, что двигался навстречу паучок с гнездом — пушистым белым саквояжиком. «В принципе, — решил Павел, — это мамаша с детской коляской. Она имеет твердое основание не быть растоптанной. И у паука все права на жизнь — он трудится с сетями, он вынашивает своих детей».

И — понял отца! Жнец чужих жизней, солдат-пулеметчик мог проникнуться отвращением к смерти и понять цену любой жизни, даже насекомьей. «Но разве я ценю жизнь, свою и других?.. Других-то, пожалуй, еще и ценю, но на что трачу свою, единственную, без возможности повторения? Иначе надо жить, иначе!..»

Из лесу вышел человек — во всем зеленом. Он нес коротенький карабин. Человек помахал Павлу рукой. Приветствие? Зов? Павел шел к нему.

— Доброе утро, — сказал зеленый человек, а Павел спросил, зачем он вооружился. На войну идет?

— У нас тут всегда война, — сказал зеленый. — Я — Цыпин. Слышали?

— Моя фамилия Герасимов, а никто об этом не слышал, — ответил Павел.

— Я — здешний главный егерь, — спокойно повторил человек. Он сел, примяв задом мокрую траву, и стал стягивать гимнастерку. Исчезая в вороте, голова его посмотрела на Павла.

Сняв рубаху, егерь стал ею вытирать грудь и подмышки. (Тотчас к нему собрались мухи.)

Тело егерь имел жидковатое, белое. Вытерев себя, егерь перезарядил карабин, загнал в него новую обойму. Заряжая, бормотал, что-де ослабла пружина и карабин дает осечки.

— По кому?

— А по тому, кто на мушку сядет.

Павел присел на корточки и наблюдал механизм карабина — теплое посверкиванье латуни, черные отблески вороненой стали.

— Кто вы-то будете? — спросил его егерь.

— Отдыхающий художник, если вам это интересно.

— Золотишко вы не мыли случаем?

— Нет. А что?

— Посадочка ваша подозрительна. Вы опираете зад на пятку ноги, золотоискатели так посиживают. У нас здесь моют по ручьям, берут разрешение и моют. Я их наблюдал.

Павел вспомнил, что позировал Луневу, для его картины о таежных старателях. Сидел до окостенения — Лунев безжалостен к натуре. Он сказал об этом егерю.

— Э-э, меня не проведешь, — смеялся тот. — Мыл-мыл золотишко.

Он встал и, неся в одной руке карабин, а в другой снятую рубашку, легко и быстро стал пересекать поле в направлении синеющего леса. Он долго виделся Павлу белым пятном.

Придя домой, Павел написал Чуху, зовя его в деревню на этюды, обещая сногсшибательные пейзажи, свежий творог, парное молоко. Словом, все, что могло вытянуть Чужанина из города, в котором теперь была Наташа.

После лесной ночи Павел приходил в себя дня три подряд. Эти дни были наполовину сном. А четвертым днем все кончилось. Он лег на полчасика, но проспал всю дневную жару, проспал обед.

От чрезмерного сна у него ломило надбровья. Он ворочался, прижимал руку ко лбу, но отогнать сон не мог. И ему не то снилось, не то виделось, что входит в комнату хозяйка, полосатая и широкая, словно вздыбившийся матрац, и говорит двойным голосом. Сдвоенный голос сказал: «Сном горе кончится», и Павел заплакал от жалости к себе. Затем он стал раскачиваться туда-сюда, и, чтобы прекратить это, Павел сел на постели и поставил ноги на пол. Открыл глаза: солнце было в вечернем окне, а за столом сидел Чух. Павел зажмурился и снова открыл глаза: сидит Чужанин и читает газету.