Аскольд Якубовский - Квазар

Ехали долго. Брали еще пассажиров: кузов то наполнялся, то пустел. И всем шофер говорил о поллитре, у всех брал рубль, два, три… Павел сидел на корточках, держась за кузов. Наташа… Современная: черные веки, некрасивость, скомбинированная с подчеркнутой (и умело) некрасивостью прочего и перевертывающая все в красивое.

Какая же она? Некрасивая — красивая, некрасивая — красивая.

Она красивая. Прекрасна и молода. Умница. Какие мысли, какие советы… «Павлуша, будь шире во всем, а то ты какой-то узкий…» Узкий, тонкий, звонкий… Трах!..

— Эй, уснул! — крикнул шофер.

Машина стояла: был центр города. Павел осторожно вылез. От долгой тряски в животе все перебултыхалось, зад был отбит напрочь.

Куда идти? Домой? К Наташе?

Забавно, но только Павел ступил на асфальт, все показалось невозможным сном. Чепуха! Бред! Значит, нужно к Наташе — развеять все, приласкать, условиться об обратной дороге. А там зайти к тетке.

И ему захотелось ее увидеть, старенькую, добрую, полузабытую, и сделать что-нибудь приятное ей — полить гряды или выполоть морковь-каротельку. Но сначала — Наташа…

Но с первыми шагами возобновился подаренный Мишкой проклятый ритм. В самом деле, когда она уезжает, что-то усмешливое бродит в ее лице, а в движениях — стремительный бросок от него. «А что я такое? — думал Павел. — Полудохлая личность».

Вот и дом ее — бетонная многоэтажка.

Дом распахнут по-летнему, окнами, всеми балконными дверями, подъездами.

Прохладно в нем, наверно.

Перед домом копошатся разноцветные пузанчики, и летают голуби, вспыхивая на солнце крыльями.

Он привычно нашарил взглядом окна Наташиной квартиры: она дома — окна приоткрыты, шторы опущены и полощутся.

Хорошо ей там налегке, в одних трусиках.

Лампа яркой звездой светит в ванной. Чем она занята? Стирает? Или холодится?..

Сидит себе в ванне под душем, ей свежо и приятно.

Павлу захотелось к ней, в холодную ванну. «Она, конечно, плесканет мне в морду, я захохочу и шлепну ее. Ей-богу, гений, кто придумал эту ванну и холодный душ!»

Он взобрался по лестнице к Наташиной двери. Прислушался: тихо. Он нажал звонок. Никого? Снова пальцем в коричневую пуговку: вторник-пятница… Вторник-пятница… Вторник-пятница…

Мимо шли женщины с сумками и таращились, а он все наигрывал свое и не мог бросить.

Сволочь Мишка! Нет ее дома, вот и все. Но окна? Свет?..

Кто там у нее? Наверное, сильный, красивый мужчина, к которому можно вот так сорваться на рассвете и бежать за сто километров, трястись в машине, глотать пыль… «Противно ей со мной, — думал Павел. — А, черт с ним, гора с плеч. К чему художнику семья? Пока я любил, кисти в руки не брал. Хорошо быть абсолютно свободным, высшее благо!»

Домой Павел так и не пошел. Он бродил городом. «Какой он, сволочь, путаный, — думал он. — Миллионы здесь жителей, миллионы их связей».

…Обратно он ехал в темноте, на попутном «газике». Держался за скобу: «газик» прыгал по-козлиному. Навстречу неслись огни. Павел смотрел на огненные пирамиды города. Ему казалось, что они враждебны ему.

Грозили Павлу окна ядерного института, грозили окна химзавода. Светящимися нечистыми призраками шмыгали легковые машины.

Затем пригород, лес, темнота да изредка летящие навстречу фары. Шофер дал скорость. Быстрее, быстрее… Павел уже часть этой железной машины, снаряда, пробивающего ночь.

…До утра, ожидая паром, он топтался на берегу, ходя взад и вперед.

«Что она воображает о себе? — думал он. — Зачем говорит «я люблю, цени это». Я смог же выбросить из головы «то», и выкинул. Вру, я помню. Привезла сюда? Да в эти Камешки я бы и сам уехал. Ну, через неделю-другую.

Иван Васильевич гнал меня, в конце концов. Камешки в моей жизни припрятывались до времени, были в запасе. Скажем, тетке нужно что-то, какая-то штука. Она вспоминает: «Должно быть, где-то лежит. Вот только где? В кладовой. Нет, не в кладовой, я там прибиралась. На вышке? В ларе? Не должно быть, поскольку вещь не ларистая. Значит, она в сарае, пойду-ка и возьму». Она идет в сарай, гремит чем-то и появляется, держа нужную штуку в руках. Ворчит на ржавчину, на въевшуюся пыль. Но вещь — есть, вот она. И у меня все шло к этому. Камешки должны были попасть мне на глаза в нужное время, и Наташа была лишь звеном в цепи причин моей поездки. Наташа…

Пусть только явится».

Он поднял воротник — рассветы у воды холодны. Павел отсырел, озяб, ему было очень жалко себя.

…Наташа приехала ровно в полдень — Павел ждал ее у дебаркадера.

Она шла к нему легкая, веселая, в свежем сарафанчике. В одной руке авоська, в другой авоська. Обе вздувшиеся: сверточки, банки. Губы ее вспухли, глаза поблескивали. Павел думал: «Она восхитительна, она вызревшая и хваченная прелью виноградина — самая мягкая, самая вредная, самая изо всех сладкая».

— Как ты без меня живешь? Не изменяешь?

Наташа подставила ему губы, сложив их в насмешливую красную трубочку.

Павел прижал свои и ощутил странное: он был где-то, а тело (губы) делало привычное механическое движение — приникало к другому, чужому, бездушно делавшему то же самое.

Павел даже испугался, ощутив себя живым футляром внутреннего скрытого существа.

— Я тоже был в городе, — сказал он.

— Когда же?

— Вчера.

— Почему не зашел?.. Ну, идем, я обедать хочу.

— Я пошел, да войти не смог.

— Когда же не смог?

Лицо Наташи вдруг сморщилось лукаво-лукаво. Солнце падало сзади и горело в янтарной клипсе желтым огоньком.

Но взгляд Наташи был тверд, уверен. И сомнение пришло к Павлу. «Или она играет со мной, как играют с добычей большие, сильные и очень сытые кошки».

— Перечислю свои дела, — говорила Наташа. — Я ходила к Марии Петровне, потом сидела дома. Ты же знаешь, я шью платье, веселое такое, из ситчика. Сама шью, тебе понравится. Впрочем, что за глупый разговор, я хочу есть.

Он смотрел на нее пристально и не понимал. Ему было и странно, и страшно: он любил эту женщину, а сейчас ненавидит ее. Эта ненависть сжала горло.

— Ты была дома, — сказал он, слушая свой хриплый голос со стороны.

— Нет.

— Тогда объясни мне феномены, происходившие у тебя: окна, свет, шторы.

— Малыш, у меня ничего не происходило, — заявила она, а на губах пузырилась усмешка. Не лукавая, нет, в ней Павел видел смелое презрение.

— Все ты врешь!.. — сказал он. — Иди к черту! Уезжай! Совсем! Навсегда! Дурак я был, что верил тебе.

— Теперь уеду, — сказала она и вдруг усмехнулась. — Но ты, прелесть, не брыкайся, вот сейчас я решила, ты будешь до смерти моим. Будешь!

— Ни за что! Лучше сдохну!

— Эх, — вздохнула Наташа, и лицо ее стало отчаянно хулиганистым. — Все вы, мужчины, низкие собственники.

— Ну, знаешь ли! — вскрикнул Павел. — У этого есть название.