Аскольд Якубовский - Квазар

Мужичок харкнул окурком, прилег и натянул на голову пиджак.

— Вот мы с тобой, — говорил Гошка Павлу. — Плывем, а куда? О чем думаем? К чему стремимся? Разве мы — люди? Я так себе представляю общество — это здоровенный малый, то умный (когда все наши умы плюсуются), то дуб (когда складываются глупости).

…Не-ет, брат Пашка, настоящие люди мыслят, изобретают, открытия делают, гибнут из-за них. А мы только жрем да гадим. Приплывем, а зачем? Для чего? Ты лечишься. А я зачем тащусь? Не знаю.

— А ну тебя, — сказал Павел и ушел к Наташе. Сел рядом, прижался, обнял ее — и ушло беспокойство, и нет места унынию.

Павел задремал. В его сне Наташа, он и корпус теплохода спаялись. За его спиной крутился винт, и Наташа кричала в ночь — сиреной:

— У-у-у…

Из дневника П. Герасимова.

12 июня… Мне отлично живется здесь. Вот мой день: просыпаюсь на рассвете, один. Наташи нет — ходит босая по росе, а потом купается.

Воздух утром шипучий, широко вдыхать его нельзя — жжет. Я закутываю голову простыней. Воздух попадает в легкие согретый, вместе с запахом белья и мыла. Поверх я выставляю одни глаза и смотрю в окно на крыши и черные сосны. С разгоранием дня все это наливается красками и пропитывается звуками: вскриками птиц, людскими голосами.

Здесь масса скворечников.

Скворчата сидят, заткнув собой круглые летки. Верещат. Клювы их с желтыми каемками, как теткин гаманок с латунными дужками.

А простыня еще прячет и мою улыбку, широкую и глупую.

Приятно быть счастливым и глупым. Наташа так и говорит: «Дурачина ты мой». Я — ничего, доволен.

Но нет места без своей язвы. Здесь это Михаил.

— Спишь?.. — В окно всовывается Мишкина голова. Он мал ростом и опирается подбородком на подоконник.

И кажется, что лежит одна голова.

Я притворяюсь только что проснувшимся. Но его не провести.

— О ней думаешь? — бурчит он.

Погнать его? Но я не могу. Лежу, гляжу в потолок, на висящих вниз головой комариков.

— Любишь? — спрашивает Михаил. Теперь в нем проступает любопытство на уровне естествоиспытателя, заставшего муху за необъяснимо странным занятием.

— Предположим, — отвечаю я.

— Я бы не смог, — вздыхает он. — Я бабам на микрон не поверю. Хочешь, биографию твоей выверну? Анкета тебе, а ты мне картинку намажешь. Нет? Ну и дура!

Он убирает голову из окна. На подоконник влезает красная белка и грызет приготовленный с вечера сухарь. В соснах — красными полосами — прорывы утреннего солнца. (Это запомнить.) Наташа… Что он может сказать? Я знаю ее привычки. Все. Но особенно мила одна: как подсолнечник, она тянется к солнцу. Если спит, поворачивается к солнцу, лезущему поверх занавески. Солнце падает на ее лицо, и Наташа шевелится, меняет руки под головой, подтягивает колени. В ворохе волос ее лицо — лицо девочки. С взбухшими губами, сонная, мягкая. Такая всего милее.

Встав, она надевает халат и босиком идет к воде.

Я вижу не глядя — Наташа выходит на серый росный луг, шагая между коровьими лепехами. Синие мухи недовольно гудят на нее. Наташа идет, сбивая росу ногами. И вот она на берегу, роняет халатик на песок…

— Милая, — шепчут мои губы. — Милая!..

Она входит в воду, окунается и встает. Вода течет по ее ногам. Она гибким движением тянется к всходящему солнцу, отдается ему вся. На ее лице — улыбка полного удовлетворения.

Не глядя, вижу — вытирается шершавым длинным полотенцем. Черное бражное сусло уже бродит в ее глазах. Нужно спешить.

— А ну, вставай, — рычит в окно Гошка. Протянув длиннющую руку, он цапает и тянет с меня одеяло.

Я встаю, кашляю, соскребаю безопаской ночную щетину. Затем иду встречать Наташу.

Две разные части деревни смыкаются узенькой тропкой.

Старая часть деревни начиналась от берега, от ветхого дебаркадера. Выше — новая, желтея свежим деревом.

Я жду, переминаясь с ноги на ногу. А по тропинке идет Наташа. Солнце светит вдогонку, и на плечах Наташи лежат широкие серебряные погоны.

Неправда, что она мне изменяла! Она чиста, как все вокруг — кусты, деревья, небо, вымытые вчерашним дождем. Иначе все страшная, все глубокая ошибка. Она хорошая. Так и говорит: «Верь мне, я хорошая…»

— Как ты спал, мальчиша? — спрашивает она.

— Хорошо.

— Пойдем в лес?.. А?.. Поцелуй меня.

Мы целуемся.

…Лес высок и плотен. В тени его еще ночь с белыми созвездиями земляничного цвета.

Но скоро будут ягоды — земляника припоздала. Мы одни среди лесной ночи и белых созвездий.

— Ты знаешь, — говорит Наташа. — Этот красивый брюнет, Владимир, он тоже купается утром. Молодой бог. Ты бы нарисовал его?

— Бог?

— Я в нем чувствую такую остроту, такую бурю…

…Наташа взяла на себя все хлопоты жизни — стирку, глаженье одежд, готовку еды. Даже ездила за продуктами в город. Они с Павлом никогда не жили рядом хотя бы два или три дня, и Наташа поражала его. «В тебе энергии как в бомбе», — частенько говорил он, дивясь тому, что она успевала еще и трижды купаться, два раза (утром и вечером) водить его в лес гулять. Тетка была едка и ворчлива. Потому теперешняя жизнь — ласковая — казалась Павлу неким сладким туманом, сном. Он даже не верил себе по временам, не понимая, что в Наташе просыпалась хозяйка, дремавшая до сих пор. Но и не веря, Павел все же удобно расположился в этой благодати. Существование его стало постыдно ленивым. Произошло еще и другое: постоянно находясь рядом с Наташей, он перестал видеть, все расплывалось, как пятна акварели на мокрой бумаге. Было пятно по имени Гошка, были и другие: хозяева, Михаил, Владимир… Павел с напряжением мог припомнить их, всмотреться. А вот Наташу он видел далеко, всегда отчетливо. Даже то, чего в ней не могли увидеть другие. Например, что похожа она на птицу. Он гордился этим видением Наташи, думая: «Она шумно влетела в мою жизнь». Но хорошо ли ей с ним? Почему она часто сидит, склонив голову набок, и даже не гонит комаров? Он садился рядом, отгоняя ладошкой комаров, обнимал, — нет, далека.

— Ау… — окликал он ее и начинал болтать о чем-нибудь пустяковом.

Временами Наташу охватывало беспокойство, внутренняя какая-то смута. Чаще всего это бывало, когда Павел казался ей (он поздоровел) притворявшимся больным, для чего он мелко покашливал и делал вид, что боится купания и солнца, которое будто бы может вызвать у него кровохарканье. Что он слишком уж вольготно расположился, что случившееся «то» она, женщина вольная, уже искупила в эти дни домашнего рабства.

…Она уезжала в город — отдохнуть, даже появилась в этих ее отъездах некая размеренность, которую Павел до поры до времени не замечал.

И в тот день — 26-го — она уезжала. Накануне долго сидела над бумагой и кусала Павлов фломастер. Набухли морщинки на ее лбу.