Сергей Снегов - Мой друг Андрей Кожевников

И я ожидал, что Адель заговорит со мной о прежних своих любовных драмах – откроет душу, как самой ей будет казаться. Но она заговорила о трудной жизни своих родителей, о всяческих лишениях, ставших не только фоном, но и содержанием ее детства. Социальные муки были у нее пока сильней любовных.

Во время ее излияний кто-то тихо постучал в дверь. Кожевников так не стучал, своих товарищей я не ждал. Это мог быть только Руда. Я попросил извинения у Адели и пошел открывать двери. В углу стояли термопары – стальные трубы с вмонтированными в них двумя проволоками – платиновой и платинородиевой, при нагревании которых появлялось электричество – мера температуры, измеряемой драгоценными проволочками. Я схватил одну термопару и шагнул наружу.

Перед дверью стоял Руда.

– Мне надо срочно поговорить с Войцехович, – заявил он, делая шаг вперед.

– А мне надо срочно изуродовать тебя, – ответил я и ударил его термопарой по голове.

Он завопил и отшатнулся. Удар пришелся по плечу. Силы наши были неравны, он пришел с голыми руками, это неэффективно. Стальная же труба всегда оружие действенное, особенно, если ею орудуют с ожесточением. На крик Руды из электролизной выскочил Кожевников. Я нанес второй удар. Руда, закричав еще громче, бросился наутек.

– Нажили злого врага, – сокрушенно прокомментировал Кожевников.

– Проучил злого врага, – отпарировал я.

– Он теперь напишет на вас телегу. Вы еще с ним встретитесь.

– Он будет теперь избегать со мной встречаться. Постараюсь довести до его сведения, что превращу его в калеку, если захочет стучать на меня. После первого же вызова в хитрый дом пойду подводить сальдо с бульдой. И опять явлюсь не с голыми руками. Он подлец, но не дурак. Не захочет слишком рисковать.

– Я проведаю, куда он подался, – сказал Кожевников. – Если пойдет собирать на вас стрелков, дежурящих в соседних объектах, предупрежу.

Я воротился к себе. Адель крепко спала. Она положила голову на стенд, красивые волосы разметались, она тихонько посапывала, лицо порозовело – то ли со сна, то ли от водки. Я смотрел на нее, любовался ею, печалился о ней. Надо было ее разбудить, я не сделал этого – она очень красиво спала. В дверь снова просунулся Кожевников. Я вышел наружу.

– Я Руду не нашел, – сказал он. – Но один из соседней бригады видел его в зернохранилище. Он подобрался к телефону, позвонил на вахту.

– Стучал на нас?

– Сообщил, что в бригаде опытного завода будут двое пьяных, надо их поймать и изолировать. Что будете делать?

– Что я могу? Постараюсь держаться покрепче на ногах. С Аделью хуже, она совсем опьянела.

Время подошло к разводу. Я разбудил Адель. Она таращила на меня «недоспанные» глаза, попросила воды. Воды я ей не дал, могло сильней развезти. Бригаду вел второй наш стрелок, помоложе и похуже нравом конвоира. Адель нетвердо двигалась между мной и Кожевниковым. К счастью, ночной стрелок не заметил ее состояния. У вахты лагеря нас остановили. Главный вахтер, из самых придирчивых вохровцев, это мы все знали о нем, вышел и возгласил:

– Бригада, стой. Имею сигнал, что в бригаде нарушители. Буду проверять, кто напился.

Он шел от ряда к ряду, всматриваясь в каждого заключенного. Вахтенная люстра светила беспощадно ярко. Адель покачивалась, хватаясь то за меня, то за Кожевникова. Я заметил, что в зоне притаился за столбом Руда – хотел поглядеть, как на его глазах нас с Аделью потащат в карцер. Вахтер, добравшись до нашего ряда, безошибочно ткнул в меня пальцем:

– Ты! Выходи из ряда. Дыхни покрепче. Я вышел и дохнул. Вахтер с наслаждением втянул ноздрями винный дух из моего рта.

– Еще крепче дыхни!

Я дохнул изо всей силы. Вахтер объявил:

– Трезвый, как стеклышко. Ступай в ряд. Бригада, шагай в зону.

Войдя в зону, я прежде всего поискал глазами Руду. Руда скрылся сразу же, как только вахтер объявил меня трезвым. Мы с Кожевниковым под руки отвели Адель к женскому бараку.

Утром я посетил Адель в ее конторе. От вчерашнего опьянения и следа не осталось. Она весело смеялась и заверяла, что надолго запомнит прекрасный вечерок вдвоем. О том, чтобы устроить повторную встречу, она не заикнулась, я тоже не предложил. Быстро завязавшаяся дружба ни во что серьезное не перешла.

Скажу еще несколько слов об этой женщине с красивыми волосами, удивительными глазами и великолепной фигурой. Дальнейшая ее жизнь была печальной. Лагерное существование даже для привычных к нему лбов и духариков не схоже с отдыхом в санаториях. Все лучшее оставалось при Адели – и волосы, и глаза, и фигура. Но та болезнь, о какой узнал Кожевников и природы какой не понял, нашла в лагерной скудости отличную почву для расцвета. К тому же Адель не разобралась в перспективах грядущего. Она верила – настанет свобода, придут и радости, неведомые в лагере. Она с убежденностью доказывала нашей доброй сослуживице, инженеру-металлургу Евгении Семеновне Бабушкиной, не строившей себе никаких иллюзий касательно будущего:

– На воле немедленно выйду замуж. Мужа возьму с хорошим положением. Меньше, чем на второй литере по снабжению, не помирюсь.

Но выйдя на волю, она потеряла все преимущества, какими пользовалась в зоне, приобретя взамен слишком мало новых благ. В лагере ее окружало внимание мужчин, за ней ухаживали, ее добивались. Ничего похожего не ждало ее на воле. Она вышла на свободу сразу после окончания войны. Молодые мужчины приемлемого возраста, женихи ее поколения, были выбиты на войне – от парней, родившихся в 1920-24 гг., сохранилось в живых меньше пяти процентов. Двадцать миллионов женщин, оставшихся без женихов и мужей, составили непреодолимую конкуренцию для подобных ей – недавно выбравшихся из заключения. К тому же Адель была тяжко больна и уже не могла этого скрывать. Муж с положением и литером ей не повстречался. Еды стало больше, еда стала вкусней, но это не компенсировало поразившего ее ледяного одиночества. Жизнь ее была парадоксальна. Лагерь был тяжким наказанием за несуществующую вину, но ей было лучше в лагере, чем на воле. Она до самой смерти отчаянно боролась с одолевшей ее несправедливостью вольной жизни.

Адель Войцехович умерла от туберкулеза, не дожив до тридцати лет.

Мне удалось перебраться из опытного цеха на недавно пущенный Большой металлургический завод. И ежедневные беседы с Кожевниковым оборвались. Мы жили в одном бараке, каждый день встречались, но в стоголосой сутолоке стало не до мирных разговоров, тем более, что чая вскипятить здесь не было возможности – пили бурду, приносимую дневальным из единственной в зоне кипятилки.

Спустя года два, после окончания войны, Кожевников освободился – выпала «досрочка» за хорошее поведение и отличную работу. Зверев, теперь уже начальник комбината, старавшийся не показывать, что его с Кожевниковым связывает старое знакомство, все же постарался компенсировать эту отстраненность хлопотами в Москве об «укоротке срока». Кожевников остался на старой работе и, не дожидаясь, когда выпадет счастье на комнату в строящихся многоэтажных домах, энергично создавал собственную квартиру – халупу на одну комнатку с кухней, она же прихожая – в районе главного «Шанхая», около озерка Четырехугольного, где таких халуп – их именовали в Норильске балками – скопилось уже несколько сотен.