Сергей Снегов - Подпольное сборище

И этот человек спустя две недели после начала войны объявил себя организатором повстанческой группы, готовившей свержение советской власти и переход на сторону немцев. Никакой повстанческой группы, разумеется, не было и в поми-не. Ее вообразили себе работники «органов», которым всюду мерещились заговоры. Вероятно, на них нажимало и началь-ство из Москвы, грозно допрашивавшее, как обезвреживаются антисоветские силы. По количеству раскрытых подполь-ных организаций судили о качестве работы следователей – те лезли из кожи вон, раздувая в слона каждую муху, приду-мывая эту муху, чтобы потом раздуть, если она сама не попадалась. Кордубайло для них стал золотым кладом. Возможно, он и раньше трудился в должности стукача. С началом фашистского наступления он стал поговаривать, что хватит сидеть сложа руки, и многозначительно намекал, что кое-что делается, а еще больше предстоит сделать. Потом его арестовали, и он засел в камере за доносы. Он писал на всех, кого мог припомнить: на друзей и тех, которых знал лишь по фамилиям, на мужчин и женщин, на юношей и стариков. Писания его были до ужаса однообразны – встретил, поговорил, завербовал в повстанческую организацию. На очных ставках Кордубайло, прихлебывая чай и закусывая печеньем, снисходительно го-ворил потрясенным «членам» своей мифической организации: «Ладно, туточки як на духу... Памьятаешь, мы с тобой коло кина зустринулись, ну, еще там в дверях толкались, а комендант за шиворот спиймав? И насчет советской власти балака-ли, чтоб ее до ногтя... Признавайся, друже, наше дело табак, одно залышилось – покаяться!» Он не мог не знать, что ему – организатору – суждена первая пуля. Думаю, он не верил куцым своим умишком в пулю. Его убеждали, что честное при-знание и полное изъятие затаившихся врагов народа обеспечит ему благодарность – он с охотой признавался во всем, что подсказывали, с увлечением оговаривал всех, кто взбредет на ум. А когда его вели на расстрел, он вырывался и с рыдани-ем вопил на всю тюрьму: «Братцы, меня обманули! Меня обманули, братцы!» Никто не вспоминал его добрым словом. Далеко не всякая собака заслуживает такой собачьей смерти, какую заслужил он.

В тот вечер, когда мы беседовали с Провоторовым, Кордубайло был на вершине своей доносительской деятельности. Число арестованных приближалось к полусотне. Каждый день кто-нибудь пропадал из бараков. Тимофей и я со страхом ожидали, что он припомнит и нас. Во всяком случае, я провел с ним больше времени, чем многие из тех, кого он подвел под новый срок, этого было достаточно для доноса. А Тимофей встречался с ним чуть ли не каждый день в течение целого месяца. Но Кордубайло до нас не добрался – и в его цепкой памяти имелись провалы. В те дни мы этого, конечно, знать не могли.

Мои унылые размышления прервал Рокин. Он потянул меня за руку.

– Сработаем партию в шахматы, Серега.

Я слез. Рокин был человек занятный. Профессиональный – с детства – вор, он тянулся к интеллигентам, почитывал книжки. В шахматы он великолепно играл быстрые партии, но уставал, если противник раздумывал. Находчивость, стре-мительная реакция на окружающее – профессиональные свойства хорошего вора, Рокин щедро был ими наделен.

Мне достались черные – верная примета проигрыша, с Рокиным я не всегда справлялся, играя и белыми. Энергично галопируя конем, Рокин сказал, слегка посмеиваясь:

– Испугался все-таки, что Дациса с Успенским прибрали? Трусы вы, пятьдесят восьмые...

– Будешь трусом, – мрачно отозвался я. – Вашего брата берут за дело, а нас? На ровном месте спотыкаемся!

– Надо, надо вам бояться. Сейчас плохо, а скоро хуже будет.

Я посмотрел на него, недоумевая. Он понизил голос. Он любил делиться со мной «парашами».

– Чего шары выкатил? Военнообязанных вохровцев на днях отправляют на фронт – слыхал? Остаются вольнонаемные – папаши... Что будет!

– Какая разница – вольнонаемные или военнообязанные?

– Тебе – никакой. На вас прикрикнешь, вы – руки по швам, слушаюсь! А нам – разница. О себе не скажу, а ребята най-дутся, которым воля дороже лагеря. Батальон старичков таким не помеха – разнесут в клочья!

Он засмеялся, радуясь, что напугал меня.

– Тогда, точно, затрясетесь! Ребята пойдут гужеваться от пуза, а кому не понравится – нож в брюхо! Ни работы, ни комендантов... Анархия – мать порядка! Склады – вразнос, вино – на стол! А потом – кто куда! Воля – она широкая, на все стороны.

Я попытался спорить:

– С материка пришлют войска, прилетят самолеты...

Он пренебрежительно махнул рукой.

– Самолеты!.. Все максимки с вышек поснимали на фронт. Немец топает на Москву! Крепкая, крепкая была держава – от одного хорошего удара поползла по швам, как вшивая телогрейка...

Он снова взглянул на меня и забеспокоился, что наговорил лишку. «Органы» еще были всесильны в Норильске.

– Мне безразлично. А у ребят волчья думка, понял? Ваш брат все заявления, чтобы на фронт, а эти приглядываются, куда ветерок. Ожидают своего времени, понял?

Я понимал одно – в час, когда в лагере начнут «гужеваться от пуза», в стороне Николай не останется. А и захотел бы, друзья не дадут. Настроение мое вконец испортилось. Я продувал партию за партией. Рокин наслаждался своими выиг-рышами и моим смятением. В эту ночь я почти не спал. Во сне одолевали кошмары, в бодрствовании – мысли хуже любо-го кошмара.

На третий день Провоторов пришел ко мне в барак и, вызвав наружу, сказал:

– Завтра, будьте готовы, Сережа.

Я с утра глядел в небо. Я подбегал к окну, выходил во двор. Я искал хотя бы следа тучки. Небо было пустынно и пла-менно. Солнце неторопливо обходило горизонт. Тени удлинялись, но свету не становилось меньше. Нельзя было выбрать худшего времени для запрещенного сборища, чем этот сияющий тихий вечер.

Перед вечерним разводом я пошел в тундру. Я выбрался на бережок безымянного ручья, присел в кустах тальника. Меня со всех сторон охватило томное бабье лето, последнее тепло года. Солнце нежной рукой скользнуло по лицу, ручей усыпляюще бормотал, тальник шумел и качался. А в стороне две знакомые березки протягивали кривые лапы и тоже ка-чались – несильный ветер сбежал с Шмидтихи, и все в леске ожило и заговорило. Мне показалось, что березки хотят под-бежать ко мне и негодуют, что не могут выдрать ног из почвы. Я обнял, сколько мог захватить руками, нагретую за день землю, прижался к ней грудью и лицом – она была ласкова и податлива. Мне стало спокойно и легко, как и всегда бывало, когда удавалось посидеть наедине с землей и небом. Потом я услышал зов Тимофея:

– Серега! Ты где тут? Тебя ищут, Серега!

Я в ужасе кинулся к цеху. Тимофей стоял около уборной, застегивая брюки.

– Кто ищет меня, Тимоха?