Сергей Снегов - Подпольное сборище

Провоторов сказал – от нашего поведения здвисит многое. Не многое – все! Нас двадцать тысяч, не меньше – двадцать тысяч партийцев, советских интеллигентов, инженеров, рабочих, военных, колхозников! И неверно, что мы хуже органи-зованы, чем блатные, абсолютно неверно! Их объединяют низменные инстинкты, нас сплачивает любовь к родине! У нас отобрали партийные билеты, но с нами осталась партийная совесть, ее не изъять при обыске и не выдрать пыткой на до-просе, она отдается только с жизнью! Да, нам кричат, что мы фашисты, пусть кричат, история нас рассудит. Пусть ведет тебя твоя совесть, а не протокол осудившего тебя общего собрания, совесть покрепче протокола. Молятся не тем святым, которые в святцах, а тем, которые в сердцах!

Он остановился, переведя дух. Тишина оставалась каменной. Чагец снова заговорил.

Нет, он не зовет спасать «органы». Сами по себе эти люди – нечистые карьеристы, жуки, лишенные чести. Но здесь, на нашем севере, они – единственная организованная сила, готовящая помощь армии, они ведут строительство, формируют новые батальоны и полки. О, я знаю, это очень непросто – помогать таким людям, к тому же с проклятием отвергающим твою помощь. Но мы не их выручаем – родину! Да, и мать бывает несправедлива, и мать иногда понапрасну обижает сво-их детей, но она – мать, всегда и всюду – мать! – и она попала в страшную беду, это наша общая, жестокая и пристрастная мать. Как же мы ее оставим в несчастье? Ее повалил на землю подлый враг, неужели же мы злорадно захохочем: «Так те-бе и надо, ты меня вчера посекла ремнем!» Неужели же мы в тысячу раз большей несправедливостью ответим на ее не-справедливость? Какой мерой подлости понадобится тогда измерить чудовищное наше поведение? Мне плевать, что ду-мают обо мне, я знаю, что сам о себе думаю, знаю, каков я – вот что важно! Нет, говорю вам, нет – ни на одну минуту не должны потухать наши печи, пусть льется рекой никель, без него не справятся наши военные заводы! И пусть ни один солдат не возвращается с фронта усмирять бандитов в тылу – это наш долг перед родиной. Ты! – Он указал на человека, кричавшего, что не пойдет защищать чекистов. – Ты командовал дивизией, я не верю, что ты не примешь командования над нами! Провоторов гнал белогвардейские полки, цвет русской аристократии – и я не поверю, что он отступит перед кучкой подонков, воров и убийц! Не нам надо их страшиться, а им – нас! Ибо мы – внутренняя сила, а они – пена, дерьмо, выплывшее на поверхность. И пусть они не надеются, что мы трусливо отойдем в сторону. А если и вправду поднимутся, Варфоломеевскую ночь им, Варфоломеевскую ночь!

Он не кричал, а говорил тихо и быстро, но каждое его страстное слово оглушало, как крик. Думаю, не я один сжимал похолодевшие руки, весь внутренне трепетал. А когда он закончил, второй поспешно сказал:

– Демьяныч!.. Начнутся волнения, пойду впереди, не сомневайся!

– Не об этом спор! – оборвал Чагец. – Остался ли ты коммунистом, потеряв свою красную книжку – вот о чем речь!

Тот опустил голову.

– Прости, неправ...

Чагец снял шапку. Он был наполовину лыс, наполовину сед. Он вытирал платком вспотевшую голову, а собрание по-тихоньку расходилось. Потом ушел и он с Провоторовым. Когда в комнате никого не осталось, я запоздало вспомнил, что хотел поговорить с ним. Я вышел во двор. Солнце катилось вдоль горизонта, красное сияние заливало горы и тундру. Я бродил в леске около цеха, садился и вскакивал. Я ворочал мысли, исполинские, как валуны.

Да, конечно, ответа на те вопросы, какие я хотел ему поставить, он не дал своей речью. Он не объяснил мне мира, сре-ди загадок которого я путался. Вряд ли и сам он понимал все его загадки. Но он знал, как держаться в этом страшном ми-ре, он не потух под бременем своих несчастий. Он был из тех, кто способен правильно действовать, даже если и не пони-мает всего до конца.

Я возвратился в лагерь заполночь. Все спали. Рокин сидел у стола и почитывал растрепанную книжицу. Он отсыпался днем, когда мы уходили на работу.

– Сработаем партийку, – предложил он.

Я согласился.

– Вечерком приходили за Находкиным, – сообщил он, расставляя шахматы. – Старается твой приятель Кордубайло.

Я промолчал.

– А днем два вагона с новобранцами ушли в Дудинку. Вчера еще три города сдали немцам. Скоро пойдет заваруха.

Я поднял голову.

– О какой заварухе ты говоришь?

– Ну, вот еще – о какой!.. Помнишь, недавно толковали...

Я с ожесточением напал на его короля ферзем.

– Это меня не беспокоит, – сказал я. – Твои ребята храбры, когда их двое с ножами против одного безоружного. Трусы из трусов. Дай им как следует по морде, мигом наделают в штаны.

Он поспешно увел короля.

– С ума сошел, Серега! Это ты собираешься давать по морде?

– Мы! – закричал я. – Мы! Нас двадцать тысяч, мы передушим вас, как котят! Мордой в навоз!

– Да замолчи ты! – говорил он, пугливо оглядываясь.

– Распсиховался, как жеребец на ярманке. Весь барак поднимешь.

Он схватил меня за руку и заставил сесть на скамью.

– Ну и ну! Как бы коменданты на крик не набежали!

Я стиснул зубы и сжал голову руками. Пешки и слоны прыгали перед глазами, как расшалившиеся зверьки. Я сделал наугад какой-то ход. Рокин перешел от защиты к нападению.

– И я так думаю – ничего не будет, – сказал он, подготавливая натиск на моего короля. – Поболтают и перестанут. Что до меня, то хочу на фронт. Сколько дней собираюсь накатать заявление! Народ сражается, а мы разве не люди? Тебе шах, Серега!

От шаха я увернулся, но натиска не отразил. Через несколько ходов я сдал партию. Рокин проговорил, собирая фигу-ры:

– О чем я хочу тебя попросить... Напиши заявление посолидней, а я перебелю. У меня статьи не такие уж тяжкие – во-ровство, драки... Людей не резал. Если таких на фронт не возьмут, так какого им еще хрена надо?

– Тащи бумагу, – сказал я.