Альберт Усольцев - Есть у меня земля

Опять перед глазами пошла вереница лиц, и из них Алексей попытался выбрать то единственное, которое отметила несколько минут назад память, но не смог. Он знал, что Тоня, отпросившись у бригадира, все эти три дня была в доме, его доме, помогала женщинам по хозяйству, даже как будто о чем-то спрашивала его, Алексея, а он ей что-то отвечал… А потом ушла неприметно, даже не дождавшись и того короткого «спасибо», которое Алексей говорил всем управницам. Ушла, словно чувствовала за собой вину. А какая вина? Не судья он ей. Вольному — воля. То, что было в последнюю школьную зиму между ним и ею — так, детство. Вообразил, что любит. Даже объяснился, нескладно, в школьном радиоузле. А микрофон случайно оказался включенным. Его объяснения вся школа слушала. Правда, ничего особенного в нем не было, всего пять слов: «Тоня, я, кажется, тебя люблю». Как попало в самую середину это «кажется», убей бог, не помнит. Словно в обмороке каком находился тогда. Может, и микрофон поэтому забыл выключить. А она спокойно ответила: «Леша, вот когда не будет «казаться», тогда и поговорим». И щелкнула кнопкой. Дело не в микрофоне, пускай слышали, пускай знают — все равно был уже выпускной вечер. Дело в том, что она как-то неожиданно, разом, в один-единственный вечер повзрослела, а он как был мальчишкой, так им и остался. Она и последний вальс танцевала не с ним, а с Бобой, Борисом Барабиным, который тоже, как и Тоня, враз «постаршел». В черном костюме прикатил на вечер, в галстуке — этакий фон-барон! Хоть выпускной и не имел к Борису ровно никакого отношения — Барабин оставил школу после седьмого класса, — но он появился, взрослый, уверенный, под легким хмельком, что заметил разве только директор школы, а заметив, мер не принял. Вел себя Борис нормально, без вольностей, которые допускались на танцплощадке. И встречать рассвет на реке они пошли вместе — Тоня и Борис Барабин. Правда, туда все направились.

Рассвет долго не занимался — мешали облака, низкие, плотные, в какой-то свинцовой наволочке. В ожидании солнца ребята затеяли купание, прыжки с ледоломов. Прыгнул с правого, не очень высокого ледолома и Алексей. Не «солдатиком», а вперед головой. Нормально прыгнул, не хуже других. Даже аплодисменты заслужил. Борис смотрел на прыжки, как смотрит старший брат на забавы своих меньшаков, снисходительно и покровительственно. Потом он неторопливо разделся, поднялся, и не на ледолом, а на перила моста, и прыгнул почти с двадцатиметровой высоты. Красиво, под восхищенные взгляды.

— Не сиди на пороге — гости приходить не будут, — сказала Гутя. — Один-то ночевать не боишься? А то, может, Матвея прислать?

— Мне все равно, — ответил Алексей.

— Все одно, дак лазили бы в окно, — проговорила Гутя, выглядывая в сенцы. — Ба-атюшки! Николай Ермилыч пожаловал! Ждали-ждали на похороны, на поминки, край, а он вот когда… Ладно, побегу я, дома управляться. Если че, Леша, в ставень оконный стукани. Мы с Матвеем почуткие стали на сон, видно, к старости дело движется. Дак брякни, если че…

— Спасибо, — сказал Алексей, — вам за беспокойство…

— Какое там беспокойство… Да была бы Соля живая…

Гутя, за все похороны не проронившая и слезинки, вдруг запричитала, высоко, по-бабьи. Наболело, видно, вот и взялась слезами напоследок. На похоронах-то вся в заботах утонула. А сейчас после чая да рюмки водки оттаяла. Коротко всплакнув, засовестилась:

— Спомнила я, Леш, как Солюшка мне вильвету на кустюм из города привезла. У самой доброй пары не было, а мне подарила с веселым приговором: «Пошей с красой, носи с косой». Когда в девках бегала, коса была до пят. А косу-то я потом, в войну, нарушила: где на нее мыла напасешься! Совсем забыла, а Соля вот напомнила, навела на мысль отрастить изнова. И отпустила я, не прежнюю, но большонькую. А Матвей пришел, так первым делом и сказанул: «Какой ты, Гутя, гвардейский молодец, коль за войну косу сохранила!»

Напустив морозного пару, вошел Щербинин.

— Здорово ночевали! — поприветствовал он, по-хозяйски отбивая в притворе настывший ледыш.

— Здравствуйте, Николай Ермилыч, — отозвалась Гутя.

Щербинин подошел к Алексею и обнял.

— Знаю, все знаю. Уезжал в командировку, Соломея Ивановна плохая была. Думал, успею обернуться. Погода помешала.

Он снял полушубок, почти новый, со свежими мазутными пятнами, прошел в горницу, постоял посреди неуютной, сразу охолодавшей и ставшей какой-то большой хоромины, потом вернулся в теплую избу, присел сначала на лавку, затем резко встал, посидел на единственном «венском» стуле, опять вскочил и, низко пригнувшись, чтобы не стукнуться о матицу полатей, начал неторопливо расхаживать по избе — от окна к порогу.

— Я ведь, Алексей, сам знаешь, в этом доме не просто угол снимал, не квартировал, не-ет. Я жил здесь. Я тут одиночество свое не чувствовал, понимаешь! По деревне, Гутя не даст соврать, пересуды разные пошли, мол, Щербинин-то амуры вьет. На Соломею Ивановну виды имеет. Скажи, Гутя?

— А, на каждый язык не натянешь бастрык!

— То-то и оно, — согласился Щербинин. — А я эту семью… дом этот, повыше божественного храма почитал! Потому как живым человеком в нем себя почувствовал, вон как бывает! В госпитале лежал, думал: какой я жилец, коль все внутренности отбиты. В дороге, на вагонной полке, размышлял: плохи твои дела, Щербинин, коль нет на этой большой земле тебе маленького приютного уголка, мертвяк ты! А вот здесь, в этом домушечке, понял — жив я. Живой!

Щербинин рубанул рукой воздух, потом сразу успокоился, налил густого чаю.

— Ну, мужики, гостят да и домой ходят, — сказала Гутя. — Ухожу я. И с обидой на вас, Николай Ермилыч.

— Это за что же? — поинтересовался Щербинин.

— Когда в начальники садились, че обещали? Взять меня на машину! Аль запамятовали?

— Нет, не забыл. Если тебе и впрямь хочется исполнить мечту детства, что с тобой сделаешь, придется взять.

— Уважь, Ермилыч, век помнить буду. Какая развалюшка окажется без рук, кликни меня. Не дурь это, и впрямь пошоферить хочу… Может, перед смертынькой…

— Гутя, да ты что?!

— А че? Соля вон в какие молодые годы ушла. Подружка моя задушевная… Мы ведь, Ермилыч, войну здесь выстояли не за здорово живешь… Делами здесь, а мыслями с вами, в вашенских окопах. Потому и век наш короткий выдался. Жилы бабьи крепкие, а не вечные… Потому и мрут солдатки… Ты мимо кладбищ-то проезжаешь, посмотри на надписи, какие на них фамилии… Ну, да ладно, че я тебя пужаю. Ты, Ермилыч, попомни, коль машинка погодится свободная под рукой, кликни, хоть на какухоньку пойду работу, только бы к машине, а?

— Сообщу, — сказал Щербинин.

— К тяжестям я привыкшая. Одна могу скат в кузов забросить. До свиданьица, Ермилыч! До свиданьица, Леша. До свиданьица, подружка моя, Солюшка!