Вячеслав Шугаев - Избранное

— Ты малость побудь один. К начальству сбегаю, глотку подеру. — И Витя живо представлял, как Василий с зажатой в кулаке кепкой, с мазутными разводьями на щеках, врывается к начальнику цеха:

— Мне что! Я обратно на станок пойду. Я не пропаду. Сколько можно с термистами собачиться, товарищ начальник? Давайте отпускайте обратно на станок. На хрена мне нервы трепать, я свои деньги и так возьму.

Поступки Васильевы казались Вите крайне незамысловатыми, так что он сразу пропитался превосходством над этим бойким, разухабистым человеком, и только посмеивался над его корявым лукавством, усвоив с ним этакий нахраписто-фамильярный тон («Вася, кой черт я около тебя как привязанный? Имей совесть». — «Правда что. Давай, Витька, дуй на все четыре стороны. Успеешь еще, прокоптишься»). В общем, практика протекала спокойно, и даже с известной долею приятности.

Безмятежные дни были прерваны государственной нуждой: подписка на заем. Мастеров собрали у начальника цеха, где им и было сказано:

— Отвечать будет каждый персонально. Сто процентов охвата — премия, недобор — накажем, останетесь без прогрессивки.

У Василия на столе пухла пачка незакрытых нарядов, прекратились ежедневные скандалы с контролером Володей Сивковым, окончательно распоясалась ученическая братия, днями зубоскалящая в закутке у наждачного круга — некогда, некогда пустяками заниматься, Василий и Витя полную смену, без перерыва, проводят разъяснительную работу.

Говорил Василий:

— Костя, ты чего буркалы прячешь. Слышишь?! Мать твою… Я те к концу месяца сто часов подпишу, корпус от дробилки дам…

— Иди-ка ты, Вася, к чертям собачьим. Ты мне один раз дашь сто, а я цельный год платить должен.

— Десятку в месяц жмешь, куркуль. Убудет тебя?

— Убудет. А за куркуля я тебе счас врежу…

— Пропиваешь ведь больше, темнота…

— Зато в свое удовольствие.

— Костя, предупреждаю. Я с тобой чикаться не буду. Попомнишь у меня. Ты что, последний день работаешь?

— Ладно, гад. Давай бумагу. С кишками вытянешь…

Говорил Витя:

— Товарищ Михеев, вы поймите, вам же от этого польза будет: построят новый магазин или детский сад.

— Мне уж на пенсию скоро.

— Внуки ваши пойдут…

— Ничо, бабка с ними посидит.

— Нельзя же так, товарищ Михеев. Надо сознательным быть. Все-таки вы кадровый рабочий, с вас пример берут…

— Кто это?

— Да все. Молодежь цеховая. Что она скажет?

— Да хоть что. Деньги-то я не ейные отдать должен, а свои.

Витя бессильно вытирал пот, и тогда снова вмешивался Василий. И вроде всех убедили, всем разъяснили, подписалась даже уборщица тетя Феня, седенькая, сгорбленная, причитая, сморкаясь, но все ж таки добровольно нацарапала свою фамилию.

Не покорялся только карусельщик Коля Фролов, долговязый, мосластый мужик, с натужно красным лицом, точно он недавно надсадно кричал. Занимался с ним только Василий.

— Коля, я тебя по-соседски прошу, не лезь ты на рожон. Ну хоть на пол-оклада можешь?

— Ты по-соседски заметил, что у меня в избе мал мала меньше?

— Коля, даже тетя Феня подписалась. Иль не совестно?

— Вот и дура, а с дураков какой спрос. А совестить не тебе, Васька. Ну, чо ты тут брюхо выпятил?! Отстань!

— Значит, Коля, на «понял» хочешь взять? Смотри, Коля.

— Иди, иди. Полоротый.

Витя знал, что Коля и Василий давние соседи по рабочему поселку, вместе строили этот завод, всю жизнь рядом за станками простояли, сообща, дворами гуляли все праздники, и никак не мог понять их странных, враждебно-миролюбивых отношений. На людях Коля всегда кричал на Василия, издевался над его добротелостью, перекорничал, костерил, измывался как хотел, а Василий ласково, уговорчиво возился с ним, как с капризным ребенком. Но в то же время Витя сам видел их совместные выпивки после получки и в забегаловке у завода, и и пивном зале у стадиона и ничего не мог понять.

После решительного Колиного отказа насчет государственной подписки, Витя впервые увидел Василия злым: щеки снизу побурели и поэтому вроде еще больше отвисли, глаза заблестели как-то смущенно и воинственно — враз, точно перед вынужденной дракой, топорщились пепельные усы. Василий бормотал:

— Ладно, скелет недоделанный… Он у меня попляшет.

Через неделю состоялось цеховое собрание по результатам подписки. Председатель цехкома Горбачев начал его так:

— Рад сообщить, что рабочие цеха с честью оправдали надежды страны — подписка на заем прошла единодушно и с высоким подъемом. Но нашлись люди, которые пытались опорочить наш коллектив. Нам переслали письмо, где с болью и гневом говорится о поведении карусельщика Николая Фролова. Мало того что он пьянствует, угнетает жену и по-хамски относится к товарищам, так он еще враждебно настроен к важнейшим государственным мероприятиям. Он без стыда проявляет чуждую нам частнособственническую идеологию. И, я думаю, может жестоко поплатиться за это…

— Васька! — Коля вскочил, с багрово-синими губами, с вздувшимися на висках жилами, — Васька, курва толстобрюхая! — Коля, задыхаясь, матерился и рвался к переднему ряду, где сидел Василий, но его уже мертво держали два парня со сборочного участка.

— Опять, гад, за старое! Всю жизнь, ребята, стучит на меня! Надо было давно уж угробить сволочь такую! — Коля теперь не кричал, а с какой-то безнадежностью жаловался залу.

— Читай письмо, Горбачев!

— На самом деле, Васька?!

— Читай, читай!

Горбачев стучал штангелем по жестяной крышке стола:

— Тихо! Никто и не собирался скрывать автора письма. Для того нам и переслали его, чтобы мы обсудили в своем коллективе. Я понимаю гражданское возмущение Василия. Каждый бы так поступил на его месте. А Фролову придется ответить еще и за безобразия на собрании.

— Васька, встань!

— Скажи, сколько стоит!

— Сука!

Горбачев и стучать перестал, такой рев поднялся в зале. Василий медленно вырастал над стулом, с заметной испариной на лбу, с беспомощно мигающими глазами, донельзя растерянный и, видимо, вконец потрясенный, что такие письма теперь возвращают по месту работы.

— Я как лучше хотел, — сипло, свистяще прошептал он.

— Ребята, врет! — Коля Фролов длинной, сухой рукой тыкал в сторону Василия, — врет, врет! Всю жизнь так — заложит, а ко мне с поллитровкой бежит: Коля, не серчай, хотел как лучше, дай мне в морду, гаду такому. На коленях ползал, чтоб молчал я. Я по слабости и терпел.

— Как же так, Василий? — тихо спросил зал.

Он опять долго мигал, кашлял, потел.

— Так все же писали…

Назавтра Василий в цехе не появился. Говорили, что его крепко отлупили вечером. Не появился он и в дальнейшем, а переводом оформился на другой завод.

Витя и тогда, на собрании, и не раз, вспоминая его впоследствии, всегда испытывал неприятно ускользающее чувство: признавая непреодолимую низость Васильева поступка, он вместе с тем с холодным отчуждением спрашивал себя: зачем он подписывался? Неужели не соображал? — замирал перед мраком Васильевой души в болезненно восторженном непонимании.