Вячеслав Шугаев - Избранное

Долго я еще, выходя из подъезда, взглядывал налево: вдруг да идет Саня, по обыкновению задумчиво свесив кудрявую голову. И мы пешком отправимся в город, толкуя по дороге о том о сем. Как бывало когда-то.

Через год прилетел в Иркутск В. А. Андреев, ставивший тогда «Прошлым летом в Чулимске». Мы ходили с ним по утренним улицам, по набережной (Андреев удивлялся: «Почему у вас набережную назвали бульваром?» — не подозревая, что Саня тоже этому удивлялся, и этими же словами), по острову — там, где любил бывать Саня. Только-только разошелся туман. Был влажный холод и холодное ясное солнце. Андреев изредка спрашивал: «А здесь он бывал?» С особой, как бы отстраненной трезвостью я наконец понял: Сани нет и никогда не будет.

В первые январские дни 1965 года мы с Александром Вампиловым собирались в Москву. Сборы эти вершили долгое сидение в захудалом доме отдыха «Мальта», расположенном под боком Усолья-Сибирского, в старом, сосновом бору. По утрам отдыхающие играли в лото или в «подкидного» — морозы никого не выпускали на улицу. Вечерами они танцевали вальс «с отхлопыванием» или дамское танго — отдыхали почему-то одни женщины, а редкие мужчины были нарасхват.

Мы и утрами и вечерами сидели в тесных, холодных комнатах, укутав ноги байковыми одеялами, изо всех сил старались закончить к Новому году свою работу: Вампилов писал комедию «Нравоучение с гитарой», известную теперь под названием «Старший сын», я — повесть «Бегу и возвращаюсь».

Перекуривали, прижавшись к черной, горячей спине голландки. Чуть отогревшись, с воодушевляющим пристрастием судили только что написанные строки, абзацы, диалоги. Совсем разогревались, точно дров накололись. (С годами со странной неприметностью исчез из нашего обихода такой вот товарищеский суд, повытеснил его самосуд, вернее, саморасправа. И, чиня эту расправу, с мучительной нежностью вспоминаешь горячее дыхание голландки, морозные скрипы за окном, товарищеское участие, источавшее какую-то прекрасную чистую горечь.)

Судили да рядили, но спохватившись, с тревожною поспешностью расходились по комнатам — мы боялись не уложиться в «жесткие сроки — отличные сроки», не успеть с сочинениями к Новому году. Разумеется, никто и нигде не ждал наших комедий и повестей, но мы торопились из некоего наивно-суеверного упрямства: сказали — сделали. «А не то ничего не получится», — частенько говаривали мы с этакой глубокомысленной хмурью на лбах. Что не получится — мы понятия не имели, но смутно подразумевали нечто честолюбивое, какую-то из ряда вон выходящую удачу. Тайно, подспудно, не выговариваясь, подгоняло нас простенькое рассуждение: если справимся с теперешним уроком, то Москва обязательно дрогнет, попятится и покорится — ведь мы запасли еще по вещице, и они, дымясь, сладким угаром попыхивая на нас, отлеживались. Вещицы эти были: комедия «Ярмарка» и повесть «Любовь в середине лета». Впоследствии Вампилова принудили — блюстители театральной безобидности — перекрестить «Ярмарку», и комедия получила безлико-меланхоличное имя «Прощание в июне», хотя картине нравственного соглашательства, нравственного торга, запечатленной в ней, более приличествовало называться ярмаркой.

Итак, мы были молоды, безденежны (состояние, увы, не проходящие с возрастом) и полны иллюзий. Сейчас, вспоминая те дни, мне кажется, что и чемоданы, с которыми мы летели в Москву, тоже были набиты иллюзиями. Мы не сомневались, что в Домодедове нас будет встречать шампанским, так сказать, цвет литературной и театральной общественности. Слава богу, хватило ума и здравого смысла, пролетая то ли над Красноярском, то ли над Новосибирском, пообещать друг другу: во что бы то ни стало добиться своего, переупрямить Москву или судьбу — еще неизвестно, кого труднее. Хоть и не на Воробьевых горах находились, но все же на высоте, и довольно приличной — 9000 метров. Так что обещание это, по тогдашней нашей сердечной пылкости, сразу же превратилось в самовластный, не подлежащий пересмотру закон.

В Домодедове рвал и метал сырой январский ветер, аэродромные фонари, залепленные снегом, тускло и жалостливо помигивали, глядя на нас. «Шампанского не было. Приветственных речей тоже» — так однажды написал в своем очерке Саня. Ежась от чужого московского холода, кстати вспомнили эти слова. Здесь, думаю, уместно заметить, что при жизни Вампилова я звал его Саней и, дорожа естественностью изложения, не буду и в дальнейшем заменять эту товарищескую просторечность холодной точностью паспорта.

День, ночь путешествовали по московским гостиницам, но ни одна нас не приветила. Малость передохнули в зале ожидания Казанского вокзала и опять отправились по большому гостиничному кольцу. В «Украине» дежурная от нечего делать поинтересовалась, кто мы такие. «Литераторы, живущие на вокзале», — ответили мы. Видимо, у нее было представление о литераторах, как о людях денежных, и она предложила нам полулюкс.

Начались московские денечки. Какие-то призрачные, неуловимо безжалостные — видимо, приставка «полу», так дорого нам обходившаяся, роковой тенью сопровождала нас. Полулюкс, полусвет, полуголод, полуотказы, полуснег и полудождь. К тому же вскоре нечем стало платить за номер, и мы прятались от коридорных и дежурных — долг наш рос, как снежный ком. В конце концов мы из жильцов превратились в заложников. И вздохнули свободнее. Не надо уже было прятаться, проскальзывать — к добросовестным неплательщикам относились с сочувственно-бдительным вниманием: жалко вас, ребята, только, ради бога, не сбегите.

Но судьба отходчива, и, как встарь писали, ей было угодно повернуться к нам лучшей стороной. Писатель Борис Александрович Костюковский, бывший иркутянин, предложил жить у него на даче в Красной Пахре, где была картошка, квашеная капуста, соленые огурцы. С грехом пополам рассчитавшись с гостиницей, мы не мешкая перебрались в Красную Пахру. В синий солнечный январский день.

Всегда буду благодарен Борису Александровичу Костюковскому за этот приют, за истинно сибирскую верность землячеству.

Жизнь наша в Красной Пахре осветилась знакомством с Александром Трифоновичем Твардовским. Мы видели его и разговаривали с ним почти каждый день. Было сто таких дней. Причудливо и странно, как сказал бы Александр Трифонович, но именно сто. Сто дней, так счастливо сошедших на начальную нашу, робкую тропу.

Позже, рассказывая в товарищеском кругу о встречах с Александром Трифоновичем, я часто слышал: «Запиши, пока не забыл. Заметки хоть сделай, на карандаш возьми». Я ничего не записывал ни в ту зиму, ни позже. Какою-то нездоровой расторопностью сквозило, в моем представлении, от подобных записей.