Вячеслав Шугаев - Избранное

— Ничего, Володька! Обойдется. Наша возьмет! — радостно кричал тогда Витя, восхитившись собственным мужеством и бесстрашием.

Володька тоже обрадовался:

— Витек, точно? Тогда — порядок. А то Лида застращала: завтра, говорит, учком соберем, комсомольское бюро — даром тебе, говорит, это не пройдет. А теперь ты скажешь — они попляшут. Еще кто вор-то! На пять, Витек.

— Сейчас же найду ее, — сказал растроганный Витя, — пусть раньше времени не зарывается. Пока, Володька, главное — не трусь.

Старшая пионервожатая Лида, полная, застывше-вежливая девушка, обладала отменно трезвым рассудком («На уроки опаздывать нельзя», «Стыдно грубить старшим», «Пионер — всем ребятам пример») и так далее, без каких-либо отклонений и сомнений. Поэтому Витина исповедь очень огорчила ее.

— Витя, честное слово, ты чудак, — скорбно надломились негустые белесые брови Лиды, — Анна Савельевна тридцать лет работает в школе. У нее же грандиозный опыт, она вас насквозь видит. Как же ты можешь говорить о ней такое?

С Лидой проще — все-таки ненамного старше, совсем не грозна, и отлично сознаешь, что здесь возможна большая свобода, большая откровенность, нежели с настоящими взрослыми, иной раз допустимо и этакое снисходительное фамильярничанье, перенятое у усатых десятиклассников.

— Это ты, Лида, чудачка. Эх ты, дорогая наша предводительница! — сказал Витя. — Я же своими глазами видел, вот этими, враз двумя! Разве ты мне не веришь?

— Пусть ты видел. Но я первая поверю Анне Савельевне, что это ее паяльник, и я убеждена, что Помогаева пора убрать из школы. Судя по его поведению, только он мог украсть.

— Да нет же! Вот честное комсомольское! — уже запальчиво кричал Витя.

— А такими словами вообще не бросайся. Подумай, за кого ручаешься? Ведь за слова придется отвечать, Витя. Ни я, ни директор, да, думаю, и весь педсовет не будет да твоей стороне.

— Но, Лида. Я точно знаю: Володька не виноват.

— А я этого не знаю.

— Ну и ладно. Я завтра все расскажу, при всех.

— Витя, я не угрожаю. Но не советую, не подумав, спасать Помогаева. Не со-ве-тую!

— А я буду! Не запретите! Буду! Буду!

— Смотри.

Вечером он встретился с девочкой Ирой у серой, шершавой стены ее дома, под тусклой лампочкой, освещавшей уличный номер, часто проходили жильцы, и Витя уступал им тротуар, независимо окаменевая, чтобы потом снова приблизиться к Ире, как всегда, загадочно молчащей, большеглазой, с родинкой на верхней губе, такой, такой невыносимо-милой, что только и хватало сил чувствовать себя почтительно-пылким, благородным рабом. Но очень трудно проявить это благородство, когда в кармане пусто (даже в кино не позовешь), когда ежеминутно из-за угла может вывернуть мать и, не вникая в тонкости, загнать домой («Ирочка, наверное, все уроки выучила, а ты опять по химии двойку схватишь»), когда все-то кажется, что Ире до смерти надоело бесцельное времяпрепровождение и ты ей скучен и ей хочется, чтобы происходили удивительные события: дуэли, похищения, драки, погони и прочие подвиги, героем которых был бы ты.

А вокруг — мартовский вечер; тепло-влажная темень, развешанные в ней фонари, они устало, оранжево щурятся в предвкушении длинных дней и коротких ночей; на снегу, на асфальте, на деревьях — пахучая, льдистая корочка, которая и сообщает мартовскому воздуху такую винную, густую терпкость; под его воздействием невозможно молчать, невозможно видеть девочку Иру — как все-таки хорошо, что вышла эта история с Володькой Помогаевым, и Витя сейчас возвысился в Ириных глазах, с жаром, с гневом защитив товарища от подлой несуразицы, воспев его смелость («Представляешь, руку в огонь сунул!») и, конечно же, не забыв собственных добродетелей. Кажется, после этого девочка Ира посмотрела на Витю особенно внимательно, ласково, загадочно и при расставании позволила поцеловать себя не один, а два раза.

Дома же — серо, буднично, никакого понятия о ликующем Витином сердце, и более того — у матери испорчено настроение: она с бледным, холодным лицом, нервно потираемыми руками, тяжело дыша, ходит из угла в угол, ждет не дождется мучителя — сына. Готов участвовать в семейной сцене и специально приглашенный дядя Андрей, брат матери, грузный, здоровенный, снисходительно-веселый мужчина, изредка наставляющий Витю уму-разуму, облегчая посильно тем самым вдовью участь сестры.

— Что ты опять натворил? — со стоном спросила Евгения Дмитриевна, не дав Вите даже раздеться.

— Где, когда? Ничего не натворил. — Витиной голове стало жарко, а внутри, под сердцем, появился неприятный, щекочущий холодок в предчувствии материных слез, крика, несправедливых, жестоких слов, которые бесполезно опровергать.

— Мальчишка! Дрянь, клеветник! Кто тебя научил клеветать на старших? Видит бог — не я. Ты вечно хочешь наплевать мне в душу!

«Была Лида и все рассказала», — догадался Витя, ужаснувшись предстоящей ссоры, сознавая, что рано или поздно поступится своей правотой — не перенесет измученно-бледного вида матери, давящей силы ее молчания, и все же, не желая быть без вины виноватым, стал кричать:

— Ты узнай сначала, узнай! Всегда я виноват, во всем! Ты всем веришь, только не мне! Мало ли что Лида наговорит, а я знаю, знаю — Анна Савельевна сама врет, она противная, подлая!

— Замолчи! Ты не сын — ты убийца. Ну, что я тебе сделала?

Дядя Андрей поморщился:

— Женя, успокойся, а ты, Виктор, в самом деле помолчи.

Дядя тяжело поднялся, заложил руки за спину и заходил перед плачущей Евгенией Дмитриевной, возбужденно-испуганным Витей, заходил спокойно, мерно, напрягши шею.

— Виктор, давай рассудим здраво. Положим, эта ваша Анна Савельевна действительно взяла паяльник, чтобы легче вытурить твоего Помогаева из школы. Положим также, что он действительно добрый паренек и не сделал тебе ничего плохого. Ты, значит, защищаешь его и во всеуслышание объявляешь воровкой учительницу. Представь реакцию: извини, какой-то сопляк и старый, заслуженный человек. Ведь никто всерьез не будет разбираться в твоей правде, тебя обсмеют, потому что уважение к человеку приходит с годами, с жизнью, а у тебя за спиной, кроме уличных забав да разбитых носов, ничего нет. Вот и подумай, кому поверят.

Странное ощущение заставляло Витю молчать: кто-то неизвестный из темной зыби насылал на него мягкие, усыпляющие волны, смывая недавнюю злость и пылкость, оставляя на берегу покорного зябнущего мальчика.

— Понимаю, ты не согласен. Ты хочешь спросить, а как же быть, если ты все же прав, видел своими глазами? Куда все это девать? И на это я отвечу, Виктор. Надо, дорогой, иногда подниматься выше личной правоты. Тут дело не только в одной Анне Савельевне. Обвинить одного старшего, одного учителя — значит обвинить всех нас, не верить всем нам. Понимаешь? А потом, из житейского опыта знаю, утрясется все: Анна Савельевна одумается, отойдет, и забияку твоего вернут. Но надо потерпеть, на терпение, дорогой мой, тоже мужество и смелость надо иметь. Нельзя так грудью на старших кидаться, можно и ушибиться. Пойми наконец.