Вячеслав Шугаев - Избранное

В Машеньке души не чаяли, холили, нежили, верили в ее счастливую судьбу — она была, по их мнению, необыкновенным ребенком: рано выучилась читать, была рассудительна, послушна, не боялась темноты, не боялась оставаться одна, редко плакала, даже от сильной боли: однажды дверью прищемила палец, так только побледнела, губы закусила — и ни слова. Рано в ней проявилось какое-то недетское, обескураживающее родителей прямодушие. Лет в семь она вдруг неприятно рассмешила их, начав передразнивать папу: «Ах, мамочка, мамочка. У Машеньки кровка из носу, скорее девочку в постель», — и с рассудительной укоризной прибавила: «Как маленькие. В куклы играете». И впоследствии, из некоего стихийного протеста, из детской неприязни к фальши, Маша никогда не употребляла ласкательных суффиксов.

Когда она училась в десятом классе, с папой случился инфаркт. Мама, всегда разбавлявшая свое прекраснодушие житейской трезвостью и гибкостью, как-то вдруг поняла: они — старики, и может так получиться, что Машеньку некому будет учить в институте.

Мама выбрала минуту, обняла дочь и сказала:

— Машенька, папа теперь уйдет на пенсию. Мне до нее тоже недолго. Может, тебе лучше пойти в техникум? Два года — и у тебя специальность. Осмотришься, повзрослеешь — будешь учиться дальше, где твоя душенька пожелает.

Маша отстранилась от нее, посмотрела огромными черными глазами, заполненными какою-то смелой сосредоточенностью, ясностью — всегда смущал маму ее взгляд.

— Значит, ты считаешь, что я могу остаться одна?

— Господи, Маша! Что за манера так грубо и безжалостно думать!

Маша хотела сказать: «Не надо, мама. Я же и тебя и папу очень люблю», — но помешал приступ внезапной, неуместной (Маша это понимала) сдержанности, и она промолчала.

Мама даже не расплакалась, опечаленная, что у ее дочери такое ясное, трезвое сердце.

Впрочем, опечалилась мама напрасно — уж она-то, с ее знанием педагогики, могла бы утешиться сознанием, что Маша достигла сейчас самого несуразного возраста, когда жестокое себялюбие и пылкое, легкое на подъем добросердечие дружно соседствуют в молодой душе.

Но какая уж тут педагогика, если родная кровь так холодна и безжалостна? И мама долго переживала объяснение с дочерью и поглядывала на нее с горьким, боязливым недоумением.

А Маша с неожиданной ясностью представила, как она останется одна. Вот она возвращается с кладбища, похоронив папу и маму, в окружении зареванных подруг. У самой же в глазах ни слезинки, только сухая радужная резь. И так пусто, черно в душе, что кажется странным и неприятным высокое, нежно-прохладное апрельское небо. «Почему апрельское? Неужели это случится в апреле?» — испуганно спросила себя Маша, но отвечать не стала, да и ответа никакого не было, и вновь, ясно и живо, она увидела себя в осиротевшей квартире. Услышала свой голос, безразлично-ровный: «Вот, никого теперь у меня. Теперь сама по себе буду», — и подруги, пришедшие к ней с похорон, снова заплакали, обнимая ее, утешая, и щеки у нее стали мокрыми от чужих слез. Потом Маша увидела, как она, проводив подруг, растерянно, невыносимо одиноко бродит по комнатам и спокойно, без слез причитает: «Вам хорошо, вы вместе, вам теперь ничего не страшно, а мне-то как быть, как жить?» Вдруг нашла старенькую папину пижаму на спинке стула, на подоконнике — не довязанный мамой шарф, и только тогда прорвались, захлестнули Машу рыдания.

Она так безжалостно мучилась своим воображаемым сиротским горем, что даже побледнела, осунулась, и у нее гулко замедлилось сердце. Но, очнувшись, Маша так застыдилась своего преждевременного страдания, что с какой-то отстраненной горячей ненавистью подумала о себе: «Дрянь, какая я дрянь! Заживо хороню! А они только обо мне и думают. Не надышатся на меня! Как, наверно, маме сейчас горько и больно из-за моей сообразительности! Ну надо же было брякнуть такое. Ужас! Откуда это во мне? Ведь люблю же их! Какие они старенькие и родные-родные!»

Маша рванулась было к родительской спальне, чтобы приласкать папу и маму, обнять их, руки их старенькие целовать, пока не поздно, но она не сделала и этого, потому что горячечное раскаяние все-таки не вытеснило из нее полностью сознания неловкости, смущения перед бурным изъявлением чувств. «Что же, так вот и кинуться на шею, заголосить: «Папочка, мамочка, простите, я вас так люблю!»? Некрасиво же, стыдно, как на сцене. Я-то не так хочу, может, и слов-то таких нет, чтобы всю боль, всю близость, что ли, свою высказать им. Нет, не пойду, — решила Маша. — Не смогу я голосить, не смогу на грудь броситься».

И потом, видя, как расстроена мама ее черствостью, Маша мучилась, пыталась переупрямить свое молчание, но без толку, и, как ни странно, даже рассердилась на маму: «Ведь жизнь прожила, столько лет классным руководителем была, а не может понять, что дороже их у меня никого на свете нет».

Маша и сама не знала, отчего так часто и причудливо меняется в ней настроение, но после каждого взрыва, толчка, перепада соглашалась, что она — ненормальная и скоро перессорится со всем классом, со всей школой, вообще со всем светом.

Вдруг она находила, что любимая, обожаемая ею Лидушка, математичка, чересчур часто спрашивает Колю — тихого, бледного отличника, и Маша однажды с благородной холодностью, а вернее, с ревнивой вздорностью высказалась: «Мне кажется, уважаемая Лидия Павловна, знания любимчиков не являются знаниями всего класса. Может быть, Коля и экзамены будет за нас сдавать?» Лидушка, бедная, так оторопела и растерялась, так запылала, что Маша, мгновенно опомнившись, не выдержала и выбежала из класса. «Ой, дура, дура! Теперь хоть из школы уходи. Ну как, как я снова с Лидушкой встречусь? Ведь глупо Кольке завидовать, ведь что противно-то, если честно: это мне хочется, чтобы Лидушка меня выделяла и чтоб все это видели. Хоть провались теперь! Нет, ни за что в школу не пойду!» Но, конечно, пошла, а покаянный, жаркий озноб при встречах с Лидушкой потихоньку слабел и вскоре вовсе перестал досаждать Маше. «А может, и не зря я тогда ляпнула, — думала она, — Лидушка ко мне ласковее стала, нет, дружественнее. И на переменах снова со мной разговаривает, и последний фильм ей не понравился, как и мне. Хочу, хочу быть такой же красивой и остроумной. Очень ее люблю!»

Ни с того ни с сего она могла выговорить задушевной своей подружке Галке Семиусовой, молчунье и скромнице: «Ты — моя тень. Неужели тебе не противно вечно со мной соглашаться, вечно поддакивать? И даже платье ты сшила в точности как у меня! Почему ты так делаешь, Галя? Это же смешно и жалко. Тебе этого никто не скажет, а я скажу. Я твоя подруга». А увидев, что в Галкиных преданных глазищах копятся, вызревают слезы, Маша, от избытка стыда и раскаяния, переходила на крик: «Зареви, вот зареви! Уж сейчас-то хоть не молчи! Обругай меня, поссорься, отвернись, уйди в конце концов! Ну что ты, дурочка, ревешь-то? Перестань! Учти, если не перестанешь, разговаривать с тобой не буду!»