Вячеслав Шугаев - Избранное

— Подожди, — перебил его хриплый, застоявшийся бас Федора. — Скажи, Вася, может все по уму, по-человечески в этой жизни складываться? Чтоб не маяться зря?

— То есть?

— Жениться хочу. Перед армией. Отца с матерью боязно одних оставлять. Может, пацана сумеем сотворить. Вернусь, а у меня — семья, дом, пацан на колени лезет. Вообще толковая жизнь. Сразу, без раскачки, и впрягусь в нее. Скажи, по уму соображаю?

— Ничего. Смысл есть.

— А Юрик вон живот надорвал, надо мной укатывается. Пацан, говорит, будет, не сомневайся. Но чей? Девку, говорит, раззадоришь, сам под ружье, а она куда? Говорит, допризывников много, с каждым весточку будет слать. Скажи, Вася, неужели по уму нельзя? Неужели никому толковой, чистой жизни не надо? — Такая густая, тяжелая обида похрипывала в Федоровом горле, что у Василия снова рука зачесалась — так бы и врезал Юрику.

— Ну, шпана же ты!

Юрик скривился.

— Уж ты-то, Вася, и без сказок мог бы. Человек утопиться хочет, а я его останавливаю. Умно, трезво, по-товарищески.

— Федя, наплюй и не верь. Все по уму будет! — Василий вдруг остро пожалел его детскую уязвимую душу. Чуть не сказал даже в утешение, что вот, мол, я жену на курорт отпустил и все равно никакой дряни в голову не беру, потому что без веры жизни не проживешь. Но вспомнил уговор с Фаечкой, засовестился: «Какой из меня утешитель?!»

— Когда отправка-то?

— На той неделе. В субботу. Вася, обязательно приходи, провожаться будем.

— Приду. Обязательно.

Василий ждал Фаечку у дощатого мостика, перекинутого с серой бетонной набережной на зелено-песчаный остров. Вода, тугая и быстрая, не сладила с жарой, упрятала прохладу поглубже, разнеженно щурилась, млела, сладко потягиваясь гладким ленивым телом. Василий изнемогал под взглядами яркой смуглой толпы, глухо топочущей босыми пятками по мосту. «Ох, жара! Вот палит так палит! — вслух приговаривал Василий и с некоторою картинностью вытирался, обмахивался платком. — Чистое наказание!» Он покосился на толпу, стараясь выглядеть случайно замешкавшимся, уставшим от солнца человеком, хотя на самом деле взмок и измучился не столько от жары, сколько от стыда: казалось, мимо проходят одни знакомые и все осуждающе запоминают: «Ага! Васька Ермолин барышню ждет. Смело холостякует! На виду у всего города!»

«Ну где она? Лучше бы уж вовсе не приходила!» Но Фаечка пришла, робко выдвинулась из сверкающей веселой толпы. Беззащитно белая, высокая шея, тонкие, белые руки в мелких веснушках, слабо зардевшихся под солнцем, на узкопокатых плечах легкие крылышки бело-красного сарафана. Медно чернеющие волосы, длинные завитки пущены вдоль щек, глаза прикрыты тенью от соломенного козырька — некая печальная прелесть была в Фаечке, но Василий ее не заметил, а заметил лишь робкое, медленное приближение Фаечки и подумал, что она смущена ненатуральной белизной кожи, своей как бы нездоровой приметностью. Спеша сократить это принародное свидание, он с притворною веселостью возмутился:

— Мы с тобой как белые вороны! Прямо хоть грязью мажься. Давай махнем во-он на тот конец острова! Слегка поджаримся, а там и на люди не стыдно показаться.

— Хорошо, Вася, — тихо и покорно сказала Фаечка, но глаза вроде бы насмешливо дрогнули. — В тот так в тот.

И они пошли, торопливо, молча, отстраненно, точно недавно повздорили, точно ссора гнала их, слепила, не позволяя в то же время разлучаться. Через мостик, через ленту сыпуче-вязкого песка, через пыльные, вытоптанные поляны — почти бежали, все чаще и запаленней дыша, багровея потными лицами, спотыкаясь, — казалось, они опаздывают куда-то и очень боятся опоздать.

Кое-где на острове пробивался таволожник, низкий, коряжистый боярышник, шиповник, а на северном, самом дальнем от города мысу устоял черемуховый колок. Возле него, в пустующей ложбине, Василий остановился и пересохшим, воспаленным горлом не сказал, а тонко просипел:

— Все. Таборимся.

Фаечка не ответила, только кивнула, с деловитой торопливостью огляделась, бросила сумку под куст шиповника. Удерживая нервное, усталое дыхание, спросила:

— Окунемся, да?

Теперь Василий только кивнул. Они опять торопливо, все еще куда-то опаздывая, разделись, не глядя друг на друга, побежали к воде. Василий задохнулся от ледяного прозрачного ожога, но вытерпел, не заорал. Зато Фаечка, не успев ноги замочить, пронзительно, весело завизжала:

— У-ю-юй! Чур не я, чур не я! Вася, спасай! — Хотела выскочить на берег, мгновенно передумала, вбежала поглубже, упала, испуганно, беспамятно замолотила руками и ногами. Пенные, яростно-белые всплески вздымались вроде бы не от этой молотьбы, а от высокого, свистящего визга.

На этом же визге она быстрехонько перелетела на берег — бликом, синим облачком пронеслась по воде тишина. А Фаечка говорила ясным, промытым голосом:

— Интересно, куда это мы мчались? Как заведенные. Будто гнал нас кто. Вася, кто нас гнал?

— Да кто… Дурная голова…

Наконец-то он мог внимательно и успокоенно посмотреть на Фаечку. Ее незагорелое, излишне полноватое тело, еще недавно подернутое огорчительным налетом комнатной бледности, теперь порозовело и непостижимо переменилось: вытянулось, построжело, приобрело упругую, гибкую силу, волнующе усмиряемую черно-белым купальником. Его шелковисто-мягкий, влажный блеск, казалось, не мог возникнуть сам по себе, от того только, что вода пропитала материал, — нет, он перенял эту шелковистость от кожи, нежно, зрело округлившегося живота, сильных, тяжелых грудей, округло-крепких широких бедер.

— Вот я тебя счас снова окуну как следует! — Василий шагнул из воды, потянулся к Фаечке.

Она увернулась, отбежала, сморщив нос, подразнила языком.

— Обрадовался! Никак не остынешь, да?

Растопырив руки, он обежал ее, пригнулся, готовый метнуться и не упустить, медленно, на цыпочках подступал, собравшись загнать ее в воду. Ближе, ближе — Василий прыгнул, Фаечка не шелохнулась, и он больно ткнулся носом в ее плечо. Тут же выпрямился, обнял — чужое, равнодушное тело, холодно подавшаяся грудь. «Чего-то уж я больно разлетелся», — поморщился Василий.

— Ну, что? Ну, что? А дальше что?

— Перекур. Загорать пора, отдыхать, а не обниматься.

— То-то же.

Они вернулись в ложбину, вспорхнул в Фаечкиных руках белый прозрачный платок, нехотя, едва касаясь, прилег на траву — выгнув легкую, прозрачную спину, попробовал взлететь — Фаечка удержала его пучком красно-фиолетовой редиски, орехово-глянцевой горбушкой, золотисто-сиреневой луковицей.

— Значит, освежимся? — Василий достал бутылку вина. — Освежимся, споем: «На зеленой траве мы сидели. Целовала Фаина меня…»

— Да уж, целовала…

— Не будешь? Наотрез?