Вячеслав Шугаев - Избранное

— Привет, шеф, — бодро, с улыбочкой откликнулся Юрик и протянул руку. Василий нехотя, вяло сунул свою: не любил он Юрика, его прилизанную, с пробором голову не любил, застывшую улыбочку в сине-молочных глазах Юрика этого: все как в детсаду знакомится — обязательно назовется Юриком. Опять он «шефа» вворачивает. На такси, понимаешь, поехал…

— Какой я тебе шеф!

— Старшой то есть. Уважаемый, — заулыбался, заулыбался Юрик и хотел по плечу похлопать, этак по-дружески привлечь Василия, но тот не дался. — А теперь совсем начальник, мастерило, босс, командир, — Юрик все-таки сумел, дотянулся и поощрительно похлопал Василия сбоку, по предплечью.

— Ладно. Кончай хихикать. Федька, масленку в зубы, смажь направляющие. А ты дуй за стропалем. Вон ту хреновину, у сборочного, забросите, — Василий махнул на огромную черную тушу — кожух волочильного стана. — Потихоньку настраивайтесь, а я побегу, посмотрю, где что творится.

Василий вернулся, запрыгнул на мостик, свесился влево — на глаз прикинул, где же не «ловится» вертикаль. Вершина детали заметно клонилась к станку — основание все было в литейных кочках.

— Не ловится! Два клина снизу — и вся вертикаль.

— Не лезут, Вася! Уж как бил. — Федор покачивал в ладони пудовую кувалду — белые щепки торчали вместо рукояти.

— Молодец, Федя! Хорошо бил. Думал плохо. — Василий включил верхний ход, расставил покрепче ноги — поплыл на мостике, наводя жерло главного вала на верхушку кожуха. Нацелившись, вручную упер вал в деталь, еще чуть поджал — кожух слегка приподнялся.

— Давай клинья! — Федор и Юрик быстро втолкнули их в щель. Василий укрепил на спине вала проволоку, заточенную на манер карандаша, острие совместил с линией разметки и поехал вниз. Только покрикивал:

— Подбей малость! Еще! Еще! Все! Закрепляй!

— Теперь болты крутите, а я в инструменталку загляну.

С какою-то тяжелой яркостью освещали инструменталку желто-белые груши «пятисоток». Казенный холод этого света был бы непереносим, если бы ему не сопротивлялись серебристо-масленые бока и спины инструментов, дробя его, превращая в россыпи веселых, прямо-таки елочных бликов.

Василий зажмурился, головой потряс от их затейливо-переливчатой игры, со всегдашним удивлением замечая, что эти радужно искрившиеся, прыгавшие вокруг зайцы быстро вытесняют из него сумрачный, сизый простор цеха. «Как сорока перед медной пуговицей. Шалею от блеска. Недаром Фаечку ни хмурь, ни дурь не берет».

— Эй! Кто парад принимает? — Василий сунулся за один стеллаж, за другой — Фаечку не увидел. — Фая! Ты куда потерялась? Фаечка! — Он звал повеселевшим, враз очистившимся от заботной хрипотцы голосом. — Солнышко! — еще добавил дурашливо-игривого звона.

Фаечка, оказывается, вздремнула за открытой дверкой шкафа, спрятав лицо в изгиб локтя. Василий подул на белую, нежно обнажившуюся шею — Фаечка вздрогнула и резко, торопливо выпрямилась на стуле. Невидяще, пристально уставилась на Василия снизу вверх — через силу очнулась и медленно, сквозь сдерживаемый зевок улыбнулась.

— Ой, Вася. Сморило — не заметила. — Она поднялась, мгновенно замерзла, отпустив дремное тело, и дрожа, цепенея щеками, пошутила: — И во сне тебя видела. Не успела насмотреться, а ты тут как тут. Как током ударило.

— Не к добру, Фаечка, мужчину во сне видеть. Либо деньги потеряешь, либо замуж не выйдешь.

— Не боюсь! Ни капли! Денег нет, замуж не хочу, пусть снятся. Такие вы все добрые, симпатичные во сне-то — хоть не просыпайся! — Она поправляла волосы, мимолетно оглаживала щеки и лоб, словно пыталась погасить темно-золотистый пыл веснушек, и вот в черно-медных пламенеющих ресницах засветились привычною, обволакивающей преданностью сизо-карие, как переспевшая жимолость, глаза. — Хочу, Вася, чтоб ты снился. Разрешаешь?

— Так и быть. По понедельникам. А то надоем скоро, Фаечка! Не смотри так. Я ругаться пришел, а ты меня сразу гипнозом глушишь.

— Ругаться? Со мной? Брови-то, брови у него какие! Дай приглажу — взъерошились, миленькие, — Фаечка, изнемогая прищуренными глазами, потянулась к его бровям и вдруг резко дернула за козырек, натянула кепку на глаза. — Здорово, да?! Скажи, не умею? Раз-два, и завлекла. Завлекла или нет?

— По уши. Теперь и не вырваться. — Василий качнулся к ней, распахивая руки, но Фаечка попятилась.

— Нет, нет. Сначала ругаться, а там видно будет.

— Раздумал ругаться.

— Тогда по-хорошему скажи. Ва-ся! Убери руки! Вот как тресну микрометром!

— Фаечка, понял. Делу время… У тебя какие фрезы? Глина, лапша. Одни жалобы, а не работа. Давай журнал — телегу напишу.

— Будь другом. Мне на-дое-ло воевать с инструментальным. Начнешь отказываться, мол, барахло, а они: не хочешь, не бери. Других не имеем. А я куда денусь? Вы же тут разнесете все.

Пока Василий писал требование-рекламацию, Фаечка стояла над ним, вслух повторяла написанное и нет-нет, упруго и мягко задевала Васильево плечо.

— Фаечка, ты завтра, тьфу, то есть сегодня отсыпаться долго будешь?

— Пока не надоест.

— То есть никуда не собираешься, ничем не занята?

— Вообще-то не знаю. Может, в кино пойду.

— Слушай, пошли на остров. Дни вон какие, а мы их и не видим.

Она опять обволакивала его преданным взглядом.

— Чур, не дурить, Фаечка. Приглашаю серьезно.

— Договорились, Вася. Спасибо. — В глазах дрогнуло что-то, пояснело, и он догадался, что Фаечка хочет спросить про жену. Но удержалась, притушила любопытство. — Загорать так загорать! Что мы, рыжие, что ли?! — Она старательно улыбнулась; облизав губы, неторопливо раздвинула их — влажно, бело, холодно блеснули зубы, — и была в этой улыбке какая-то виноватая, смущенная развязность…

Подручные Федор и Юрик сидели на мостике, отодвинувшись друг от друга: Юрик, свесив локти за поручни, закинув голову, хохотал, а Федор, набычившись, выпятив толстую усатую губу, гнул-ломал в кулачищах стальную кочергу, которой чистят пазы в пристаночном столе. Медленно взблескивая, крутился вал, лампочка-переноска устало свешивалась над расточенным отверстием и, казалось, светила тоже не торопясь, сонно щурилась на неутомимую стрелку резца. «Чистовую гонят, молодцы», — издали похвалил подручных Василий, а запрыгнув на мостик, пренебрежительно усмехнулся:

— А я уж думал, шабашите. Деталь сняли и стружку ковыряете.

— Да ты что, шеф?! И так ударники! — У Юрика плеснулось в глазах снятое молоко и вроде бы пролилось на синеватые от бессонницы щеки.

Василий с маху, без подготовки, вкатил ему щелчок — смазал, не больно вышло, только пробор Юриков сбил.

— Это за шефа! В другой раз — по шее.

— Размахался! — Юрик достал самодельную из нержавейки расческу. — Большой стал, да? Начальничек!